– Так и в газетах писали.
– Вы верите газетам?
– Чему-то надо верить.
– Ну, не газетам же.
– Вот и вы уже пьяный. А ведь тоже сначала не верили в силу искусства.
Зоран усмехнулся и промолчал:
Страдаешь ли ты мужеством
в скорлупках своей яйцеклетки?
Как гордо звучит замужество,
пахнуло с кухни котлеткой.
Язвительное – женитьба,
белоснежный алкоголизм свадьбы.
Жаль… смелости еще жить бы, страхам
еще гулять бы.
«Еще, еще», – требовали зрители стихов. Оратор сделал паузу, улыбнулся и продолжил:
В осенней парикмахерской полно деревьев,
все золотистому горят отдаться,
оправой оставляя черный стебель,
природа объявила инкрустацию.
Дома, коробки спичек бытовых скандалов,
подсолнухами окон ищут солнце.
Угроза вспыхнуть так сильна в ненастье,
самозабвенно ум, накапливая мирный стронций,
полураспад души передавал овалам.
Красотки, те, что с красотой смешались,
прекрасно отвергали, что прекрасны,
на лицах высохла былая шалость.
Они теперь серьезны… Лето облетело и угасло.
– А вам нравится Нежинский?
– Нет.
– Почему?
– Слишком много слов.
– А почему здесь?
– Так получилось.
– А вы что предпочитаете?
– Деньги.
– Ну хоть кто-то из поэтов вам нравится?
– Нет.
– Почему?
– Они мне еще в школе надоели.
– Ну, это же не повод.
– Они все бедные.
– Вот как?
– Да. В жизни каждой девушки наступает момент, когда вместо своего человека начинаешь искать работу, где платят больше.
– Скажите еще, что вам это нравится.
– У меня, как у вас, тоже детская травма, – усмехнулся Зоран и услышал слово «застрелюсь», которое просвистело рядом, он вслушался:
Не надо в кружку, сегодня напьюсь из бочки.
Я, выросший
на литературных бакенбардах Пушкина,
вашего гнева извозчик.
Пишу письмо бревном
вам, королеве шахмат,
сегодня влюблен, как слон,
не надо так охать и ахать.
Дайте мне только шанс
в будни забот слово втиснуть
чрезвычайным послом из уст,
раскатанных в хобот,
с пометкой: влюбленный слон.
Мои уши выросли от непослушания,
прислушиваясь к ласке гипотетической,
я, холодность отшелушивая,
вас из списка нелюбимых вычеркнул.
Люблю и, как всякий влюбленный слон,
не зная меры, в одушевлении плотского
буду метаться розовыми вольерами,
пока не застрелюсь какой-нибудь пешкой е2 е4,
маленький, чувственный, скотный.
– Скажите, а чем должен закончиться спектакль? – снова посмотрел на девушку-бармена Зоран.
– Ничем, – натирала бокалы до блеска девушка.
– Открытый конец?
– Вроде того.
– Значит, вы тоже не знаете, «Кто стрелял в поэта?».
– Ответ риторический. Здесь не только про Нежинского, здесь про всех, в каждом живет поэт и каждого кто-то убил, как поэта, как творца, если хотите. Кого любовь, кого деньги, кого лень, кого власть.
Понимая, что стихи все-таки влияют, Зоран вышел вон. Он с детства не любил стихов, но думал, что это прошло. «Люди не меняются», – подумал он про себя. Теперь он понимал, почему они ему не нравились. Стихи меняли его сознание. Он побрел по темной улице Питера подальше от Нежинского, который продолжал его преследовать и шептал на ухо:
Холодно вам,
завернитесь в мой поцелуй,
накиньте веки, как одеяла.
Я безумством своим обязуюсь
разлюбить себя мало-помалу.
Хоть любовь – животное теплокровное,
будет выселено цинизмом.
Выстрел… ангел взорванный,
перистые облака над карнизом.
Не смотрите на меня как на небо,
я большего заслуживаю.
Не прошу, а, скорее, требую:
вы когда-нибудь жили с мужем?
Вы когда-нибудь с нелюбимым спали,
заедая шоколадом скуку,
в перекатах костей и сала
сомневающиеся в поступке.
Вот и я не желаю,
домысливая пропастью губ,
та, что падает туда еле живая,
любовь на парашюте из мук.
Зоран перешел на бег. Он бежал все быстрее и быстрее по гулкой брусчатке, но голос не отставал:
– Стой! Я расскажу тебе о том, что случилось, о своей любви, ты же хотел это знать! Куда ты?
Время не успевало за такими, как я,
потому что бежал от себя.
Я в прошлое, оно за мной, я в будущее – оно следом,
даже если в бар забегал напиться.
Чем быстрее бежишь, тем сильнее кажется,
что все в этом мире зря,
его отставание – как убийство.
И все чаще приходил к тому,
что утром выпущенный патрон благороднее грязи
из-под ногтя.
Одетый в люди, обутый в метро, уже снаряд —
космос за пазухой.
Пульсирует солнце, посылает… сигналы:
в галактике засуха, дайте напиться любви,
наглые мои желания не губастее ваших.
Планеты в недоумении
глазами вылезли из орбит.
Очередь, за любовью стоявшая,
перешла в наступление.
Мат ее, как метеоризм, – зашкаливает.
Неужели опять не достанется?
Запускаю ребро, как бумеранг, в глухую
космическую деревню.
Любовь – первый друг, первый враг. Обожаю тебя
за вредность.
Зоран вдруг остановился.
– Теперь ты понял? – спросил его голос.
– Она же просто издевалась над тобой. Неужели тебе все это нравилось?
– Ну, конечно. Любое проявление, в гневе и в радости, я любил эту женщину в любом состоянии.
– Значит, страдание твое и было любовью.
– Ну, конечно.
– А кто стрелял?
– Я же объяснил, неужели непонятно?
– Не стихи, а ребусы.
Голос промолчал и снова перешел на стихи:
Не спрашивайте, просто посмотрите мне в глаза.
Лицо – пучок эмоций, рвущихся наружу,
у него нет выходных.
Выходишь каждый день в скучный свет,
здесь ты никому не нужен,
альбом знакомых и двоюродно-родных.
Рассматриваешь, как биолог,
насекомых, под лупой сам… в молчании устье,
впадая в Зазеркалья кому,
уединиться бредишь захолустьем.
О мерзком о себе ты знаешь,
только ты и близость.
Прекрасное на свет навынос,
размазывая взглядом общепризнанное,
предполагаешь плюс, но в сумме выстрел,
а выстрел – всегда минус.
Он хотел отойти от этого гипноза, двигаясь на ощупь в темной пустоте города. Зорану захотелось, чтобы кто-то ему вмазал со всей дури и привел в чувства, чтобы все стихи