– Что, больше негде?
– Тебя не спросил.
– Здесь люди живут вообще-то, – боролось негодование с порядочностью.
– Ты, что ли?
– Хамить изволите? – закипело, забулькало в голосе прохожего.
– Пошел ты к черту.
– Ах ты, козел, сейчас я тебе покажу, – вырвалось из кастрюльки терпение.
– Да, давай, теперь ты покажи, – рассмеялся Зоран шутке, встряхнув свое хозяйство.
Зоран успел заправиться и развернуться. В этот самый момент ему прилетело в скулу. Тяжелая рука заставила его качнуться, но детектив устоял. Зоран сплюнул боль и кровь. – Спасибо, – тихо произнес он, поклонился и пошел дальше по улице удовлетворенный. Нежинский смылся, по крайней мере, голос его больше не мучил. Теперь можно было вернуться в отель.
Элла, Веня и револьвер
– Веня, почему ты меня не встретил?
– Я опоздал.
– Ты в последнее время опаздываешь. Варвара-краса держит тебя на длинной косе.
– Да никто меня не держит.
– Знал бы ты, как я не люблю в ночи гулять одна. Я шла, а он преследовал меня. Большой город, будто крейсер в потемках, раздвигал мглу ночи. Уличная неприступность говорила лишь об одном, преступность зашкаливала. Еще немного, и, казалось, встречу на улице Раскольникова, настолько мрачно, одиноко, опасно.
– Я тебе давно говорил, возьми пистолет, Яков же тебе предлагал.
– Я уже взяла, хотя оружие это не мое. Лежит в комоде.
– А у Якова откуда?
– Наградной.
– Ты же знаешь, для чего они – наградные револьверы? На всякий черный день.
– Не болтай глупостей.
– Не буду. Оружия я боюсь больше, чем темноты. Пусть даже в каждом встречном мерещится бандит.
– Да? Я их не замечаю.
– Ты не земной и витаешь в облаках.
– А-ха-ха, в Питере их полно. Вот послушай.
Языком вылижу тротуары,
лишь бы стало на душе чище,
вспотела кровля, включились ударные,
шел дождь, вместе с ним город,
я тоже рядом шел по асфальту.
Вырванные глаза оставляю на каждом здании,
выдохом согреваю осень, сердце
мне поручило задание
выветриться и куда-нибудь деться.
В челюсти набережной блекнут
плотным забором зубов – дома,
губы вывалились ступенями, мокнут
в речке, как выгнанные в речь слова.
Что мы говорим не так, делаем,
что погоду выворачивает,
паршивее настроения,
пиная впереди себя, часть от целого
до полного саморазрушения.
– Ты что пил?
– Ничего.
– Не может быть.
– Просто видел пьяного, который сидел на тротуаре босой в каких-то лохмотьях, видно, обобрали до нитки, даже туфли сняли.
– И что?
– Я сел рядом и прочел ему стих.
– Этот?
– Нет, другой.
Я мало спал,
покоем этой ночью был разбужен,
и месяц, утонченный в сталь,
и темь уже не нужны.
Окно завешано сукном
от посторонних,
таких же выспавшихся днем
и полуголых.
Замялся город, зашептал,
и тоньше звуки.
Они хранили мой портал
тепла и скуки.
Мужчина, женщины здесь нет
и быть не может,
Душа ее среди планет
летит кукожась.
Она спит крепко,
будто бы в последний раз,
покоя зеркало
сквозь веки на меня смотрящих глаз.
Мне времени
дневного не хватило,
чтоб мысли
интеллектом изнасиловать.
Она спала – я думал
о величии вещей,
и каждый в сумме
был по-своему ничей.
– А он?
– Говорит: «Не стоит так залипать, можно потерять чувство собственного достоинства. Одно чувство вытесняет другое. У тебя есть что-нибудь про водку?»
– У тебя есть про водку?
– Нет, дал ему червонец.
– В тебе великий переводчик. Чувствуешь ты людей, Веня.
– А ты нет?
– Нет, но притягиваю. Я в твоем отеле встретила в лифте голого мужчину.
– Не может быть. Симпатичный? Может, это он и был?
– Смешно. Голый мужчина не может быть симпатичным. У этого на лбу было написано, что в карты проигрался.
– Я знаю, из какого номера этот нудист. Они тут каждую ночь играют у Молохова.
– Опять этот Молохов, – вздохнула Элла.
– Тоже хочешь поиграть?
– Да нет, что ты, я не настолько азартна, чтобы снимать одежду с кем попало. Тем более у меня под платьем ничего.
– Так легче проходить таможню.
– Ха-ха. Все ты знаешь. Как тебя еще отпускают, ты же достояние народа.
– С трудом.
– Да, твои вояжи Якову даются все труднее.
– Спасибо ему передавай.
– И твои два пальца. Он, видишь, как старается, а ты даже поздороваться как следует не можешь. Он давно уже говорит. Ты сам по себе ходячее искусство. Тебя надо вывозить, тебя надо спасать.
– Но я же возвращаюсь.
– Так и картины эти вернутся, точнее сказать, когда-нибудь их вернут.
– Не думаю.
– Не думай.
– А как мне не думать, когда город так мрачен, надел шинель, будто собрался в поход, а толпа, словно пьяная женщина, бросилась к нему на шею и кричала перегаром: «Я люблю тебя! Не уходи. Останься. Давай еще погуляем. Посмотри, какая весна скоро».
– Где ты их находишь, этих женщин?
– В районе Апраксина.
– Ну так это самый преступный район. Ты что там делал?
– Я же говорю, искал рифму.
– Опять с бродягами общался? Ищешь у народа признания или прощение вымаливаешь?
– Меня тянут люди, которым нечего терять. Они искренние, надоела ложь. Кругом одни лгуны.
– Но ведь стихи тоже ложь, если быть до конца откровенным.
– А я о чем говорю? Хочется чистого общения.
– Все твое общение – это раздача им денег.
– Не жадничай. Надо делиться.
– Ты все время ищешь приключений. Тоже мог бы остаться без пиджака.
– Человек без пиджака – хорошее название для стихотворения. Или нет – человек без приключений еще лучше.
– А человек в одних трусах не хочешь?
– Не хочу.
– Веня, не надо по вечерам ходить одному и вообще не надо. Они же абсолютно несчастные, нищие, злые. Да ладно одежда, главное, чтобы жизнь не забрали.
– Да хоть и заберут, кому она нужна, такая жизнь? Как же она мне надоела.
– Скажи еще, дайте мне другую. Другой не будет.