– А где же он сейчас?
– За границей.
– И что делает?
– Рисует и пишет. Все как обычно. Все его новые стихи датируются последним, в кавычках, годом жизни.
– Его вывезли как произведение искусства.
– А ведь Марк, муж Татьяны, действительно неделю не играл в театре, вроде как по болезни. А через неделю появился вновь, как ни в чем не бывало.
– Но как же Нежинский смог выехать?
– Львов его вывез контрабандой, вместе с остальным искусством. Кое-что он вывозил законно, а большинство, конечно, нелегально. И то и другое было куплено за гроши. Вот и Нежинского вывез, как бесценную картину, как предмет искусства, как народное достояние.
– Но они же были врагами.
– Они были врагами, но на одной стороне – за границей. Понимаешь?
– Понимаю. Как Львов его смог простить?
– За деньги он мог стереть из памяти любую обиду.
– Неужели Нежинский был настолько богат?
– Там все решил Яков Краснов, муж Эллы, он был богат на связи. Деньги у Нежинского водились, но заведовала ими Элла. Взамен Элла через Якова свела Львова с начальником таможни. Но есть и еще версия, что это был некий договор с революцией и абсолютно точно известно, что комиссия, которая занималась расследованием, тоже была собрана из людей Якова. Похоже, правды мы никогда не узнаем.
– Поэтому вы решили поиздеваться надо мною. Сунули это дело мне.
– Мы всегда так проверяли новичков.
– Ну и как?
– Ни один из них не был мне так симпатичен, как ты!
– Смешно. Знаешь, одна горничная тоже излила мне душу.
– Ты спал с той самой горничной?
– Да, а что здесь такого?
– Но это как-то не по статусу.
– Вообще-то она из бывших.
– Из бывших, потерявших все?
– Именно.
– Эта сучка не такая простая, как тебе кажется.
– Мне не кажется.
– Что ты имеешь в виду?
– Она была лучше.
– Какая прекрасная месть. Ты уволен, – зло улыбнулась Марго. Ее еще никогда не опрокидывали так бесчеловечно.
– Этого я и добивался.
– Свободен. Не хочу тебя больше видеть.
– Я понял.
– Что ты понял?
– Загляну позже.
Марго хищно улыбнулась холодными губами. Видно было, что она не хочет терять стажера.
Зоран, Элла и стихи
– Вы, как никто другой, больше всех были заинтересованы в смерти поэта.
– Какая грубая ложь.
– Но как же? Шикарная квартира и все права на произведения.
– Я просто приватизировала память о Венечке и сумела ее выгодно продать.
– Неужели это было так трудно?
– Да кому они были нужны, эти стихи?! Через несколько лет после смерти Нежинского его перестали печатать. Стране было не до стихов.
– Не может быть.
– Может. Пришлось встретиться кое с кем, чтобы напечатали огромным тиражом и засунули в каждый газетный ларек, в каждую книжную лавку, чтобы ставили пьесы и читали вслух.
– Сколько раз?
– Что сколько раз?
– Пришлось встретиться.
– Какая вам разница, если вы меня так недооцениваете.
– А вы Нежинского.
– Вы тоже купились на пропаганду? Стихи-то у него были средненькие.
– Серенькие?
Элла усмехнулась:
– Вы читали Серого?
– Нет. Сорвал с ваших губ.
– Не читайте, все равно не поймете.
– А что же вы не продали Серого?
– Во-первых, я его не любила, во-вторых, не всяк талант можно продать. Серый продавался плохо.
– Из-за цвета?
– Серый не люблю. Я же сказала.
Элла говорила об этом так спокойно, буднично, будто для нее это ничего не стоило. Однако стоило и немало. На кону стояло безбедное будущее ее и мужа.
– Я даже не знаю, как вас благодарить, пыталась я распрощаться после визита к человеку, от которого зависела популярность книг Нежинского, да и не только его.
– Знаете, все вы знаете, Элла.
– Я, конечно же, была готова к такому повороту. Ох уж эти повороты в кабинетах, когда, не целуя, разворачивают локти на стол. Канцелярский роман. На столе перо и чернила, самое время начать записывать ощущения от такой высокой любви. Хоть самой стихи начать писать. Правда, после он предложил мне выйти за него замуж. Что он там уж нашел, я не знаю, вообще, многие мне предлагали руку и сердце, впору было открывать мясную лавку «Руки и сердца».
– Что же вы?
– Отказывала, мое сердце принадлежало другому, точнее сказать, ему нужна была свобода.
После этого были огромные тиражи и страна стала учить и читать Нежинского как одержимая. Стало модным давать его имя кораблям и улицам. Скульпторы отливали на него бронзой.
– Чем раньше поэт уходит, тем дольше слава.
– Он пытался застрелиться и раньше, но как-то все было мимо. Несколько раз его снимали с Дворцового моста, когда он декламировал, стоя за парапетом над Невой. Стихия была у него в сердце. Веня во всем был такой, он самоубивался, когда писал стихи, в поисках нужных слов убивался так, что в конце концов это стало привычкой. Я тоже начала привыкать к его закидонам. Знаете, однажды он стоял на подоконнике и грозился выпрыгнуть с девятого этажа. Мне пришлось вызвать пожарную команду, расстелить внизу тент, чтобы он не разбился.
– И что?
– Когда он увидел, сколько внизу собралось народу, он просто начал читать свои стихи. И сказал, что и не думал прыгать.
– Вы сами верите в то, что сейчас говорите?
– А вы разве нет?
Зоран рассмеялся и налил себе воды.
– Еще вина? – взял бутылку шабли Зоран.
– Да, мы постоянно с ним спорили. Я пыталась придать ему уверенность и отвести от глупых мыслей.
«Смотри! Тебя же вся страна любит. Все женщины, от простых до самых красивых.
– Ты не понимаешь, мне не нужна любовь всего народа, всех женщин, мне нужна любовь одной.
– Мне не нужна народная любовь, мне нужна человеческая.
– И кто же этот человек?
– Ты прекрасно знаешь.
– Ты меня не любишь.
– Я знаю».
– А кого же вы любили? – добавил Зоран вина в бокал Эллы.
– Мужа. Меня ненавидели женщины, которым нравился Нежинский. А меня это так заряжало. Я прямо чувствовала, как я иду, красивая и независимая, и всех раздражаю. Этому меня научил отец.
Элла
Отец у нее был настоящий полковник. Они жили в достатке, в Петербурге, и Элла не знала нужды. Гувернеры с французским акцентом и гардеробы с европейской одеждой были для нее нормой. А шкафы, полные умных книг, – развлечением. По выходным они непременно выезжали к кому-нибудь в гости, а летом на дачу. Позже детские развлечения заменили столичные балы. Сам Санкт-Петербург приглашал ее на танец, женихи стояли в очередь, каждый готов был отдать и руку, и сердце,