– Вам надоело печатать случайно найденные стихи поэта?
– Я нашла другого, он неплохо пишет под раннего Нежинского. Хорошо стилизует, и главное, он молодой и симпатичный.
Элла пытается прикрыть Нежинского
– Знаешь, почему я до сих пор с тобой?
– Нет, не знаю.
– Ты один знаешь, чего я хочу.
– Я только знаю, что женщины любят ушами.
– Ушами? Не смеши, стихи, как и любые слова, меня меньше всего возбуждают.
– Я знаю, я привез тебе сережки.
– Какая прелесть. Это же Тиффани. Боже мой, где ты их нашел?
– Нет, это они меня нашли. Я придумал им название для новой коллекции сережек.
– Какие?
– Девушки любят ушами.
– Фраза старая как мир, но в ювелирке засветилась новыми гранями.
– Да, и еще четыре строчки для рекламы.
Тебя не раздеть словами,
но нежностью в перепонку
бриллиантовыми лучами
опять барабаню звонко.
– Что скажешь?
– Ты продешевил, – рассмеялась Элла, примеряя сережки.
– Серьезно?
– Да. Смотри, как красиво. Боже мой. Никогда не думала, что мои уши могут быть такими сексуальными.
Бриллиантовое эхо ослепляло лучами всякий раз, когда на камень попадал свет. Элла вся светилась от счастья.
– Я жду продолжения. Я знаю, что это не все.
Продли
перегретый вечер,
где ночь обещала быть,
зачем нам ее увечить,
когда суждено любить.
Калечь
мое честолюбие,
бессовестности
холодок,
раз губы
на то, чтоб пригубить,
и сочность,
чтоб выпить сок.
Ворвись под рубашку
руками,
я мягче не слышал рук.
У тела так много
граней,
мы грань переступим
ту.
– Обязательно дорогой, только не сейчас. Мне через час надо быть в Ленсовете. Надо встретиться кое с кем.
– Ну вот.
– Не обижайся, для тебя это тоже важно. Ты написал записку, которую я тебя просила?
– Предсмертную? – усмехнулся Веня.
– Да.
– Да.
– Покажи.
– Ни за что.
– Ну вот, – теперь уже сделала вид, что расстроилась, Элла.
Он помог ей надеть пальто и застегнул его на все пуговицы:
– Чтобы в сердце твое не надуло другой случайной любви.
Элла сразу вспомнила маму. Когда ей было холодно или страшно, что в целом одно и то же, она вспоминала мать. Сильную, но теплую. В эти минуты она накидывала на себя мать, и эта одежда уберегала ее от любой непогоды.
Мать любила говорить: мы в ответственности за собственное счастье. Если хочешь сделать что-нибудь полезное, делай только то, что хочешь. Не нужна ему твоя польза, приносить пользу обществу – все равно что приносить цветы на могилу. Цветы завянут, а общество не оценит, оно, как каменная плита, похоронит любую благодетель. В памяти общества всегда останется не тот, кто приносит пользу, а тот, кто делает что хочет.
– А с кем ты встречаешься? – вдруг заинтересовался Веня.
– Тебе лучше не знать.
– Знать?
– Еще какая.
– А зачем же столько помады?
– Как знать, – продолжала вертеть словами Элла, которая выглядела сногсшибательно.
– Ты хочешь кого-то охмурить. Я знаю.
– Не ревнуй, это в наших с тобой интересах.
– Хочешь, я пойду с тобой, – робко заявил Нежинский.
– Нет, Веня, стихи там точно не нужны.
– А что там нужно?
– Музы. Всем нужны музы, – чмокнула она его в щечку так, чтобы не тронуть помаду. Нежинский так и остался стоять на пороге с задумчивой улыбкой и помадой на щеке.
– Почем сегодня тряпки любви? – спросил себя тихо Нежинский.
– Вы о губах? – услышала его Элла.
– Если они свежие, я бы взял парочку.
– Вам для поцелуев или так, стереть пыль с лица?
– Понимаете, мне не с кем поговорить, чтобы разговаривать.
– Хорошо. Последний раз спрашиваю, ты мне покажешь записку свою?
– Не-ет.
– Ладно. Я вернусь – и поговорим, – исчезла Элла за дверью.
* * *
Элла вернулась вечером. Пьяная, возбужденная, развратная.
– Я выучил тебя наизусть, как школьник поэму, сейчас прочту тебе вслух. Каждую страницу твоего тела.
– Тогда читай с выражением.
– А я разве без выражения? Разве ты не чувствуешь?
– Я вижу, что ты ревнуешь.
– Почему?
– Ходишь взад-вперед, места себе не находишь. Полный сосуд ревности, вылей ее из себя, Веня, затуши пожар. Не знаешь, где затычка? Я знаю, иди сюда. Я знаю, как тебе выпустить пар.
– Нет, только дуэль, – зло рассмеялся бледный Нежинский, но повиновался и подошел к Элле.
– Это мальчишеское кровопускание, как в XIX веке. Никому не станет легче, если ты убьешь Якова.
– Я про дуэль с самим собой.
– Перестань.
– Как я могу перестать?
– Я сейчас разденусь, а ты меня выпьешь. Ты заполнишься мной. Мы поменяем в тебе воду, – уложила она Веню рядом с собой на постель.
– Я тебя выпью, а ты меня потом съешь, как самка богомола.
– Принимай меня такую, как есть.
– А какая ты есть?
– Замужняя.
– Неужели ты сможешь съесть двоих?
– Я еще и не на такое способна.
– Опять строишь планы?
– Зачем мне строить планы, когда у меня есть ты.
Она любила строить его, но всякий раз, когда заканчивались материалы, она начинала истерить, как нервный прораб.
– Ты мне так и не показал свою записку.
– И не покажу. Узнаешь после моей утраты.
– Как грустно. А ты интриган.
– Чтобы ты не потеряла интереса ко мне.
Признание Эллы
– Я вам соврала.
– В каком месте? – посмотрел на нее с улыбкой Зоран.
– Я не любила его стихи. Я их просто ненавидела.
– Я так и думал.
– Нет, вы думали, я что меркантильная сука, которая дурила бедного поэта. Это с одной стороны, но с другой – я же терпела его стихи столько лет. А вы не представляете, что такое жить с поэтом. Это стихи, которые тебе читают с утра до вечера, а еще хуже, когда ты хочешь простой прозы жизни. Самое ужасное было, когда он будил меня среди ночи и говорил, вот послушай, что у меня родилось. Родилось у него. Понимаете, что значило это слово?
– Нет.
– Это значило, что я должна буду это стихотворение нянчить и кормить, а потом бежать с ним по свету, чтобы напечатали. И жизнь в нервном ожидании, пока он не родит новое. А я просто хотела побыть в тишине, выспаться.
– А что же вам муж, Яков? Он ведь любил его стихи.
– Да, но только из моих рук. Он готов был усыновить всех этих детей.
– То есть это он заставлял вас любить стихи Нежинского?
– Я бы