Мы шли по тропочкам и даже без дорожек. Скажешь что бате, а он идет молча, потом кинет на меня глазом:
– А? Что ты спросила, Надя?
Я потом поняла: он шел и думал, все подмечал, что в болотечке, на траве, под ветками. Станет вдруг, приложит ладонь к уху, нахмурится:
– Заболела, старенькая…
– Кто заболел?
– Сосна вон та. Разве неясно?
– А почему?
– Ну, просто. Глянь, на ней дятел сидит, кормится. Значит, жучки-короеды в дереве. Хворает сосна.
А то сорвет на ходу головку поникшего чертополоха, тронет пальцем колючки. Потом взглянет на яркое солнышко, качнет головой:
– Вёдро будет, дочка. Без дождя пойдем, – и уже без вопроса пояснит: – Когда несильно колется – к дождю. Это оттого, что жмутся перед непогодой колючки к головке и, выходит, тихо ранят палец. Ну, а коли к ведру, – растопырит сорняк иголки и жалит, как комар. Вот и сейчас так.
К ночи мы остановились у озера, отец сделал шалашку, разжег костер. $ лежала под ветками, слушала, как вздыхает вода, и смотрела в дырочки на звезды. И мне опять казалось, что я – на дне моря, а с берега на меня смотрят всякие глаза.
Ночью проснулась. Сильно трещал костер, и прямо над головой, казалось, отрывисто кричал козодой.
Я открыла глаза и увидела: у костра сидят дедушка Трофим и еще один совсем незнакомый мне старик. Дедушка Трофим называл его, незнакомого, Тишей.
– А что ж, – говорил дедушка Трофим, – очень даже это может быть, паря. Верный человек сказывал, в Увильдах щуку поймали за три пуда и карпа в пуд. Давненько, а было.
Отец смотрел не мигая в огонек костра. Отзывался задумчиво:
– У нас на Урале, дед, все крупно.
Тиша сосал трубочку, покачивал головой, поддакивал каким-то своим мыслям, молчал.
Дедушка Трофим увидел, что я проснулась, сделал смешное лицо:
– Ну, здравствуй, вертуша! Помолчал, пошевелил губами, добавил:
– В лес, значит, пожаловала? Это хорошо. Лес, он живой, Надя. У каждого деревца своя мордочка есть.
Отец молча курил трубку, глядел не мигая в огонь, и глаза у него были белые, странные.
– А вот ты познакомься с Тишей, – вдруг сказал дедушка Трофим, – безжелчный он человек и рассказчик хороший.
Волос на Тише был бел как снег и жидок. Тощие прядки спускались на лоб, натекали на уши, и от этого он казался и вправду лесовиком.
Отец мне рассказывал потом, что предки старика Тиши пришли на Урал пешком с Украины. Тогда, двести лет назад, Россия укрепляла свои границы по Яику. Пришлые люди построили десяток крепостей и затем двинулись на север. Здесь, в лесных дебрях горного хребта, они возвели еще три крепости и остались в них на житье.
В ту пору уже трудно было отличить южного казака от коренного, так переплелись их обычаи и язык.
Дед Тиша сохранил от предков украинскую речь, правда, она сильно смешалась с русской, и веселую доброту южан. При всем том, он был осмотрительный и трезвый человек.
– Кто есть птица? – спросил меня дедушка Трофим, вытягивая над огнем толстый и жесткий, как сучок, палец.
Не дожидаясь ответа, подсел ко мне ближе, снизил голос до шепота:
– Вечерком на закрайке болота сидишь, а с воды к тебе туман течет, будто дым… И коптись на тыщу лет жизни в этом дыму…
– Закохався, як черт в суху вербу, – гладко вставил дед Тиша, не упуская случая «укоротить» своего приятеля.
– А кругом всякий горластый народишко, – продолжал дедушка Трофим. – Кругом птица поет. Господи боже мой! До чего ж мила на земле птица! Только слушай ее. Вникни в птичье словечко – и всякую тайну узнаешь. И живи тогда неделями и месяцами в лесу, каждая ветка – крыша, каждый кустик – изба. И тепло тебе там, и радостно…
– Така хата тепла, що спотиешь дрижачи… – пояснял дед Тиша.
Отец посмеивался в усы, не перебивал стариков, и я видела, что он доволен.
Теперь, через годы, я знаю, почему не сердился отец. Наверно, дедушка Трофим, как все охотники, был немного фантазер, а дед Тиша разными своими замечаниями и поговорками охлаждал его пыл и возвращал на землю.
– Гляди, – не унимался дедушка Трофим, – муравьи да пчелки последние взятки несут. Артелями живут, и работа спора. Ближе всех они к человеку в лесу.
А вон за старицей беляк над стерней плывет, будто по воздуху. И посмотреть со стороны – никак не угадаешь, что это смертный бег у зайца. А оттого смертный, что прихватили гончие беляка на глазок. Вот-вот натекут на зверя, вот-вот придавят косого!
– Гирке його життя, як полынь, – теребя бородку, соглашался дед Тища.
– А-а, ты все свое, – сокрушался дедушка Трофим. – Помолчал бы.
– А что ж, – охотно кивал тот головой, – вы мовчите, а я буду слухаты.
Дедушка Трофим вздыхал и снова принимался за рассказ:
– Каждое место на земле по-своему занято. Версты за три отсюда потные луга пойдут, а дальше – небольшие озера, старицы. А там – рыбаки. И у них своя музыка есть. Вот, скажем, рыба тяжко всплеснула, камыш под ветерком прошелестел, мелкая птичка на бережке запищала. Добрая штука жизнь, Наденька!
– Вси дивчата голубьята, а де ж ти чертови бабы беруться? – неизвестно у кого справлялся дед Тиша. – А? Де?
Дедушка Трофим непонимающе смотрел на своего приятеля и вдруг начинал багроветь. Видно, дед Тиша был против того, чтобы его друг тратил столько времени на маленькую девчонку. Все равно не стать ей лесной бродяжкой, а вырастет из нее обыкновенная тетка, избяная душа.
– Вот поперечная пила! – сокрушался дедушка Трофим, косясь на приятеля, и продолжал: – А голуби, Надя?! В нашем лесу и голубь водится. Милая это птица. Витютень вот, иначе – вяхирь называется. Коли присядет он на присохшую вершину березы, то и разглядишь его славно.
А найти нетрудно – услышишь воркованье, низкое, густое: «Ку-у…кур-ру-у› – там и витютень. Весь он, как радуга, светится: тут тебе и голубой цвет, и винный, и красно-серый, а на зеленом зашейке солнце играет…
Дед Тиша мирно молчал, чуть прижмурив глаза. Тайно взглянув