– Вон лопата, бросай!
Земля была рыхлая, мягкая, и Яша без остановки вскидывал лопатой. Трушков, присев на корточки, утрамбовал землю чугунной толкушкой. Затем прикрыл набитую форму другой доской и все разом перевернул вниз, а нижнюю доску убрал.
– Тащи вон ту опоку! – показал он на лежавший неподалеку ящик без дна.
У Трушкова был такой вид, точно ему все надоело до смерти и он сердит на весь мир. Но работал он быстро. Яша не успевал следить за его движениями, и было непонятно, для чего все это делается. Набив землю в другую опоку, Трушков сказал:
– Неси воды!
Когда Яша притащил ведерко из ближнего бака, Трушков смочил землю в первой опоке, осторожно поколотил модель и вытащил ее. В опоке точно выдавилась форма модели. Проделав ряд непонятных действий со второй опокой, он поставил их одну на другую и закрепил по бокам железной палочкой.
– Готова! Тащи к тем.
Яша с усилием оттащил опоки в сторону и остановился. Два человека в черных фартуках, схватившись за железную палку, несли ковш, в котором сверкало что-то слепящее, как солнце. Заливщики наклонили ковш над опоками, где была вставлена, а теперь вынута деревянная палочка-литник, и внутрь опок побежал сверкающий ручеек расплавленного металла. Между ними проскочило синее пламя, затрещало что-то, вверх взлетели искры и рассыпались огненным веером.
– Что рот разинул? – ухмыльнулся Трушков. – Не видал чугунного молочка? Брызнет на тело – до кости прожжет.
На верх опоки выползла жидкая белая лепешка. Заливщик бросил на нее горсть земли, лепешка загустела и сразу потемнела.
…Яша возвращался домой шатаясь, не разбирая дороги. Этот цех, как глухая угарная ночь, эти гремящие подъемные краны, непонятная работа с опоками и, наконец, этот палящий, как солнце, расплавленный чугун – все это кружило голову до боли в висках, сжимало, угнетало сердце. Страшно было не то, что он, как взрослый, будет работать по двенадцати часов – с потемок и до потемок, – а то, что теперь он навсегда заключен в этот ад и грудь его молодая отныне будет дышать только этой удушливой, как после пожарища, землей.
Дома, не отвечая на расспросы матери и ничего не поев, Яша растянулся на своей подстилке под стенными часами, где обычно спал зимой, и забылся до утра в тревожном тягостном полусне.
Понемногу Яша привык к литейной. Запомнил, что и в каком порядке следует делать, а почему именно так, а не иначе – долгое время не мог понять, догадаться. Почему нужно сперва колотить землю пуще, а потом послабее, почему прорезывают, кроме литника, еще небольшой ка-нальчик – выпор, почему одна опока дает брак, а другая н#т? И оттого, что Яша не знал всех тайн формовочного дела, он с ненужной суетливостью бросался исполнять все, что ему приказывал Трушков.
Заставил формовщик вытащить модель из опоки. Модель была жел'езная, а винтов для вытаскивания не было. Яша встал перед опокой, не зная, как подступиться к модели. Трушков сверкнул белками глаз.
– Воткни гвоздь в отверстие и погни в сторону. Не видал, что ли, пестерь, как я делал?
В другой раз Трушков приказал снять опоку. Опока была тяжелая. Руки Яши не удержали, опока упала, и земля рассыпалась. Трушков ткнул его в спину.
– Что ты, пестерь, не понимаешь! Учу, учу – и все -нет толку.
Трушков не умел объяснять. Он учил Яшу, как учили его самого: криком и тычками.
Раз Трушков, уходя в кузницу, дал Яше простую модель.
– На, робь, я скоро приду.
Яша набил опоку, перевернул, присыпал порошком, поставил другую опоку, воткнул шканты в дырочки, чтобы опоки не вертелись, сделал литник, утрамбовал землю, в общем, все заправил, как нужно, а стал верхнюю модель вынимать – бок отпал.от формы.
К опоке подошел Окентич, небольшой, совсем высохший старик, с белыми, точно приклеенными усами на темно-коричневом лице. Огорченно покачав головой, он сказал:
– Как же ты, парень, сломал? Ты бы намочил форму, она бы у тебя не отпала.
Стал Яша второй раз наколачивать форму. Опять как будто сделал все, как учили его. А начал модель вынимать – не вынимается.
– Вот ты так делай, – показал ему Окентич. – Отстукивай их, они и станут отставать. А то ты маешься, весь в поту, маешься и не можешь.
В конце концов Яша освоил формовку. Научился набивать опоку не туго и не слабо, редко ломал форму, приловчился и модель вытаскивать. И мастер, наконец, поставил его на самостоятельную работу.
Первую его отливку вынимал Трушков. Он поднял крюком опоку и. вытряхнул чугун из земли. Яша глянул на свою отливку и весь сжался от страха. На земле лежало чудовище: бока раздуло, верх выпучило. Совсем не похоже на модель.
– Это что у тебя за Акулина вышла? – спросил мастер и, отпихнув ногой отливку, закричал: – Убирай пакли! Отсеку!
Трушков, задымив цигаркой, сказал Яше со смехом:
– Эх, Акулина ты, Акулина! На отливку взглянул Окентич.
– Ишь, какая жаба выпрыгнула. Не надо много мочить. Ничего, парень, не вешай головы. Не все сразу.
Яша старался изо всех сил. Видел только модель свою, опоку да землю. Все меньше и меньше было браку. Однако мастер продолжал на него наскакивать. И работа не веселила. Яша стал рассеянным, пугливым и работал, как во сне.
Однажды, придя в цех, он не нашел на месте своих инструментов. Пришлось идти в конторку к мастеру.
– Ты скоро башку свою потеряешь, – буркнул мастер.
Яша был рад, что так легко отделался. Быстро заколотил толкушкой. Земля была ладная: не сухая и не сорная. Толкушка будто сама собой подпрыгивала, утрамбовывая землю. Потом Яша побежал в модельную за линейкой, чтобы пригладить набивку сверху. Вернувшись, не нашел своей модели на месте. Он перетыкал все бугорки – не завалилась ли куда ненароком, – модели нигде не было.
– Что ты бегаешь, баранья голова!- заорал мастер. – Дела нет, что ли?
Яша кинулся к опоке, перевернул ее, и на поддон вывалилась вместе с землей пропавшая модель.
– Ну, что, безголовый, нашел?… Наутро мастер сказал Яше:
– Ты не стоишь хорошей работы. Таскай литье!
И Яша, овладевший после стольких усилий и неприятностей формовочным делом, взялся за другую работу, для которой не требовалось уменья, а только сила. Он вытряхивал из опок еще не остывший чугун и крюком тащил его, обливаясь потом, до подъемного крана по неровной, изрытой ямами земле.
Ночью все тело ломило, руки отяжелели, словно свинцом налились, и он