– Забастовка! Выходи на улицу!
– Останавливай машину!
Мотор вздохнул. Не дожидаясь, когда перестанет крутиться главный коренной вал, пришедшие дергали перекидку, переводя ремень на свободный шкив. Ремни в последний раз проползли над станками и замерли. Люди, бросив инструменты, нетерпеливо сгрудились у выхода. Толпа, стиснув, понесла Яшу назад.
В литейной уже бурлило, как в водовороте. Формовщики с шумом кидали куда попало модели и толкушки. Человек пять продолжали набивать опоки. Среди них был Трушков. Яша, разгоряченный, подскочил к нему:
– Ипат, ты что? Кончай работу! Забастовка! – и в то же мгновение охнул от невыносимой боли в руке. Вокруг Трушков а и Яши в миг образовалась толпа.
– Ты это что? Драться, парня толкушкой оглушил? Деревня ты, деревня…
– Ему самому пакли надо отсечь. Молодой, а против своего брата идет. Бросай работу, тебе говорят.
– А ты меня кормить будешь? – огрызнулся Трушков. – Жалованье платить будешь? Я знать вас не знаю.
– А! – вскричал кто-то удивленно. – Он еще шеперится. Тащи его, ребята, за ноги, раз он русского языка не понимает.
В цех неожиданно ворвался прерывистый гудок, и вокруг мгновенно опустело. Когда Яша вышел на улицу, площадь около заводоуправления уже до отказа была запружена народом. На веранде показалась невысокая плотная фигура горного начальника в генеральском мундире. Море голов колыхалось перед ним. Горный начальник что-то проговорил. Ему в ответ закричали из ближних рядов:
– Вот наши требования!
Над головами замелькали листовки. Горный начальник опять что-то сказал. В толпе пронесся сдержанный говор. Наконец дошло до всех: горный просит выбрать делегатов для переговоров.
– Ждана, его надо! – прокричало несколько голосов враз.
– Осокина Федора!
– Жигулева Александра!
Фамилии кричали вперебив, и на каждую из них народ отзывался мощным одобрительным гулом.
Яша стоял, забыв о руке, все более и более распухавшей, забыл о солдатах, выстроившихся поодаль, забыл обо всем на свете. Вспомнилось: «Народ гаркнет, так листья с деревьев повалятся».
Впервые видел он вместе такую могучую громаду народа.
4. ПОД БЕЛЫЙ ФЛАГ
С того дня, как басистый заводской гудок перестал оглашать Пригорье, Ивану Андреевичу все стало не по душе дома, все делалось не по его нраву.
На рассвете, как только Марфа Кали-нична и Зоя начинали суетиться возле печки, он, натянув меховые чулки на жилистые ревматические ноги, выходил в кухню и там, топчась перед шестком, мешал им исполнять свое, изо дня в день повторяющееся дело.
То ему казалось, что жена раньше времени задвигает чугун с водой, не дав дровам разгореться. Тогда он, бесцеремонно оттолкнув ее от шестка, начинал сам орудовать клюкой и ухватом и не отходил до тех пор, пока дрова не занимались ровным ярким пламенем.
То ему чудилось, что Зоя, распластав на сковородке толстую ржаную талабанку, не жалея, льет на нее сало, и тогда он, словно ужаленный, опять подскакивал к печке, подняв кверху свою жидкую, рано поседевшую бороду.
– Что много льешь? Знаешь, почем сейчас сало? А где деньги? Откуда?
Переглянувшись с матерью, Зоя поспешно отвертывала в сторону свое круглое, разрумянившееся от жара лицо. Ей каждый раз бывало смешно, когда отец, бывший старый солдат, вдруг ни с того, ни с сего начинал командовать в кухне.
Марфа Калинична терпеливо сносила самоуправство мужа. Лишь в редкие минуты, когда ее терпению приходил конец, восклицала с удивлением:
– И что за мужик! Да помолчи ты, помолчи, не командуй! И без того на сердце лихо.
Иван Андреевич затихал, но не надолго. Едва в кухне появлялись сыновья, в нем снова вспыхивало раздражение.
– Ишь, как плещет водой! – говорил он, прислушиваясь к тому, как беспорядочно, рывками, звякает рукомойником Яша. – А натаскать воды в кадку – это не его забота. Или дрова расколоть. Тут у него руки болят.
– Завел с утра музыку, – отзывался Яша и, кое-как обтерев полотенцем лицо, садился за стол.
– И лба не перекрестят! Как некрещеные, – продолжал отец, хотя сам в обычное время не считал нужным креститься ни перед едой, ни после. Перед старинной черной иконой, изображавшей богородицу, молилась только лишь одна Марфа Калинична да по ее настоянию дочери.
При появлении за столом старшего сына Иван Андреевич замолкал и только с сумрачным видом следил за тем, как Александр то отламывал кусок за куском от горячей талабанки, то подливал молока в свой стакан. «Жрет, будто ничего не случилось», – думал он, вспоминая тот злосчастный день, когда его силой заставили уйти с завода.
Словно вихрь, ворвались тогда зачинщики в механический цех, неистово крича на разные голоса: «Бросай работу! Забастовка!» У Жигулева дрожали руки, когда он начал укладывать мерительные инструменты в ящик. В душе теплилась надежда, что все обойдется, он сможет что-то еще поделать для завода. Зачинщики ураганом пронеслись в смежный цех, увлекая за собой народ. Но кое-кто в цехе еще остался. Гудок ревел, захлебываясь, точно звал на пожар. Жигулев не знал, что и делать. Из оцепенения его вывели чьи-то крики. Он оглянулся. Кучка подручных, пронзительно крича: «Выходи на улицу!», собралась пулять в оставшихся рабочих гайками, болтами и всякой железной обрезью. Жигулев ушел от греха.
«Им что, – думал Иван Андреевич, исподлобья взглядывая на сыновей, – им горя мало. А когда нечего будеть кусать, тогда что? По миру идти?»
Сердито крякнув, Иван Андреевич вставал из-за стола и уходил во двор. Выбрасывая навоз из полутемной стайки, думал о том, что вот-вот начнется сенокос, потребуются деньги на возку, а откуда их брать? При этой мысли у него опять распалялось сердце на Александра, не оправдавшего его давних надежд, на Яшку, игравшего целый день в бабки, на жену, тайно потакавшую ребятам.
– Люди добрые, значит, изо всей силы рвутся к работе, чтобы не пропасть с голоду, а бездомовики, шоша да ероша, им препятствуют. И это жизнь! И это порядок! – говорил он жене.
– Да будет уж тебе, – останавливала его Марфа Калинична. – Слышали тысячу раз. Все уши проклевал.
Ища, с кем поделиться своими думами, он отправлялся к дружкам и оттуда возвращался с самыми противоречивыми мыслями. Единодушия не было и среди его приятелей-стариков. Одни проклинали зачинщиков забастовки, а другие на чем свет ругали начальство и замахивались даже на самого царя.
На третий день забастовки была назначена сходка на Крутояре. Яша спал в это утро недолго. Сени то и дело распахивались. Он слышал, как прошла с подойником мать, разнося запах парного молока. Манюрка, снимая коромысло