Со двора донеслись чьи-то шаги. Яша выглянул из сеней. Во двор входил Ждан. Навстречу ему, надевая на ходу фуражку, спешил Саша.
Последние два дня брат ни часу не сидел дома. Наскоро поев, он торопливо уходил куда-то. На массовках, происходивших на Крутояре, Яша видел его вместе то с Абросимовым, то со Жданом, то с табельщиком Ягушевым. Ждан ни разу не бывал у Жигулевых, и то, что он явился сегодня, было крайне удивительно. С некоторых пор Яше неудержимо хотелось проникнуть в тайну той неведомой, скрытой от него жизни, которую вел брат и его товарищи. Ему казалось, что все они что-то знают, что-то большое могут сделать. Более всего Яша приглядывался к Ждану. Что в нем такого особенного? Почему Щу-качев да и другие старики называют его «главным корнем зла». У Ждана была самая обыкновенная наружность: смуглое скуластое лицо, черные коротко остриженные волосы. Темные глаза смотрели всегда прищуренно и внимательно. Был он значительно старше Саши, но все называли его попросту Андреем.
После завтрака Яша хотел сразу же идти на сходку, но отец заставил его подмести двор. Улица была пустынна, когда Яша вырвался из дому. Из-за ближнего угла показался кто-то высокий и, ускоряя шаг, направился ему навстречу. Яша всмотрелся. Саша! Брат отмахивал саженными шагами. Ворот рубахи расстегнут.
– Ты куда, Яшка? На Крутояр? Лети сейчас к Окентичу. Скажи: «Забрали Ждана».
Яша с оторопелым видом слушал брата. Как забрали? Да ведь Ждан только что был здесь.
– Потом все объясню. Беги, говорят тебе. Не стой.
Александр отер пот с лица. Он тяжело дышал. Видимо, бежал всю дорогу.
– Лучше бы тебе самому…
– Мне нельзя. Беги скорее!
Трехоконная избушка Окентича стояла в самом конце Козьего переулка. С одной стороны к ней подступало поле, с другой – хвойный лес, спускавшийся в глубокую лощину. Яша припал к щелке забора – во дворе никого не было. Войдя в избу, он остановился на пороге: несколько девочек глазело на него, как на чудо. Их было не меньше шести. Да на полу ползал еще ребенок.
– Это ты, Яша, – сказал Окентич, слезая с печи. – Я что-то прихворнул. Садись. Ты что взопрел? Бежал, что ли?
Яша замялся.
– А вы во двор не выйдете, Василий Окентич? Я вам что-то скажу.
Окентич, кряхтя, натянул на себя полушубок. Как только за спиной стукнула дверь, Яша бессвязной скороговоркой выложил все, что наказывал брат.
– Ох ты, мать моя, – изумленно проговорил Окентич. – Вот беда-то.
Из огорода вышла пожилая женщина и, вопросительно глядя на Яшу, остановилась подле.
– Андрея забрали, – сказал Окентич и, мотнув головой в сторону маленького флигелька, приткнутого к плетню на задах, прибавил: – Давай-ка побыстрей прибери у него в баньке, что лишнее. Да не забудь золкой присыпать печной под. Ты, Яша, никому не сказывай, что сюда бегал. Иди домой. Александру скажи, пусть не беспокоится: все подчистим. Как рука-то у тебя? Заживает? Ну, хорошо, хорошо. Иди, голубчик.
Арест Ждана ошеломил и возмутил всех. Не бывало еще ни разу, чтобы человека, по существу ни в чем не повинного, схватили среди бела дня.
– Ты что ищещь? – спросила мать, когда Александр, скрючившись в неудобной позе, шарил под крыльцом, далеко всунув руку в черную дыру.
– Да тут у меня…
Марфа Калинична неодобрительно повела бровью.
– И о чем ты только думаешь, Сашка? Загубишь ты свою голову. Вот подали вы бумагу начальнику, а что вышло? Разозлили только его. Ты теперь у них на виду. Шибко я боюсь за тебя. Брось ты эти дела. Женись! Я тебе и хорошую девку приглядела. Уж такая мастерица-рукодельница! Как бы я была рада! Женись, Саша. Ведь уж пора. Утешь меня и отца. Он, ты видишь, как терзается. Сватать – нет, скажи…
Мать с робкой надеждой смотрела на него.
– Дико мне это, мама, – сказал он как мог мягче. – Сватовство какое-то, рукодельница… У меня другая дорога. Смысл жизни – не в женитьбе и не в деньгах.
– А в чем, в чем, скажи?
– В чем? Чтобы всем, мама, жилось хорошо: и тебе, и мне, и всем.
– Ох, Саша, не знаешь ты жизни. Всякому своя рубашка ближе к телу. Вот пришла я сегодня на базар поздненько. А муку уж всю купцы расхватали. Ведь они, мошенники, возами, целыми возами к себе в лавку заворачивают. Купят за шестьдесят, а с нас дерут семьдесят пять копеек с пуда. Ну, как им не жить! Кто побогаче, тот, значит, и благоденствует.
– Ничего, недолго богачам благоденствовать.
* * *
На пятый день забастовки Иван Андреевич, сходив к заводоуправлению, где постоянно толпился народ, вернулся домой с желанной для себя вестью: горный начальник вывесил объявление: пусть те, кто намерен работать, встанут на следующий день под белый флаг около управления. И если таких наберется большинство, то он подаст гудок на работу.
– Да хоть бы наладилось, – просветлев, проговорила Марфа Калинична. Но, подумав об Александре, сказала:
– Видно, ничего у них не вышло. Зря бастовали. Начальство разве будет слушать нашего брата. Кабы Саше чего не было. Уж так сердце болит за него.
– Сам виноват. Щукачев говорит, теперь всех подряд будут сажать, кого выбрали для переговоров.
– Охти мне! Ты бы сказал Щукачеву, что Саша не при чем тут.
– Там знают, кто что делал. Должен, по-моему, завтра побороть белый флаг. Гляди-ка, сколько уж дней балясничаем. Мало ли, что я бы захотел. На все есть свой закон.
Марфа Калинична рассердилась:
– Рассуждаешь, рассуждаешь, как Щукачев. Что ты бегаешь к этому ироду? Он наших ребят всяко срамит, а ты его слушаешь да, еще и поддакиваешь.
– Мелешь, мелешь, сама не знаешь, что. С какой стати я буду поддакивать?
Помрачнев, Иван Андреевич ушел в чулан. Хотел немного соснуть там на сундуке. И не мог. Было душно. Зной, томивший с утра, стал еще более тягостным. Почесываясь, вышел во двор. Дочери брякали бадьей у колодца: таскали воду для поливки огорода. Иван Андреевич сидел на крыльце, думал: «Окаянная сила, не знаешь, кого и слушать. Один говорит одно, другой – другое. Не поймешь, кто прав».
Приближающаяся гроза вывела Жигулева из неподвижности. Он забегал, засуетился. Заскочив в избу, оглушил жену всполошным криком:
– Закрой трубу, окна! Не видишь, что ли, что творится на улице?
Оттолкнув Зою от бадьи, велел