Бьёрн помолчал с минуту, изучая рисунок. Я видел, как в его голове шевелятся цифры, оценки рисков, потенциальная добыча. Его прагматичный ум уже оценил преимущество. Честь честью, но победа и богатство — дороже.
А победителей не судят. О них песни пишут. И если надо, я напишу правильную песню. Но… Было бы здорово, если бы меня взяли с собой. В реальном сражении получить свободу проще, хоть и опаснее. Но эта полоска на шее мне уже порядком надоела. Хотелось развернуться, разгуляться, начать новую жизнь! И я готов был рискнуть.
— Ладно, — отрезал он наконец. — Попробуем. Но, — он ткнул пальцем мне в грудь, — если это ловушка, если мы понесем потери из-за твоей выдумки… твоей смерти будет мало.
Но в его глазах я уже видел не просто оценку имущества. Я видел интерес к стратегическому активу. Балунга, стоявший сзади всех, смотрел на меня таким взглядом, что по спине побежали мурашки. Его ярость становилась почти осязаемой.
Вечер застал меня изможденным. Тело ломило от напряжения дня, но внутри все пылало от радости. Я не бездействовал, а уверенно ковал свою репутацию. Такими темпами, я мог скоро обрести свободу.
Бьерн под конец дня расщедрился и не стал нагружать меня делами. Даже разрешил погулять по поселению. Как раз в минуту отдыха меня и отвлекли.
Ко мне подбежала маленькая девочка, дочка одной из служанок. Она дернула меня за край моей грубой рубахи.
— Тебя зовет старая, — прошептала она, тараща испуганные глаза. — Та, что всё видит. Быстро иди к ней…
Легион мурашек промаршировал у меня по коже. Девчушка говорила о Вёльве. Я кивнул и, озираясь, последовал за ребенком на самую окраину селения, к ее низкому, вросшему в землю домику.
Она сидела на том же пне, что и в прошлый раз, вся такая же древняя, слепая и недвижимая. Казалось, она не дышала.
— Подойди ближе, дважды рожденный, — ее голос напоминал шелест сухих листьев под ногами призрака.
Я повиновался, не в силах ослушаться. Странное ощущение кольнуло душу.
— Я слушаю, матушка. — на свой манер буркнул я.
Ее молочные, незрячие глаза будто смотрели сквозь меня, в другую реальность. Уже знакомый взгляд.
— Ты несешь в себе солнце иного неба… оно яркое, жаркое… но тень от него длинна и холодна. Она манит тех, кто боится света.
Она замолчала на миг, будто прислушивалась к чему-то.
— Берегись человека с глазами, как у мокрицы. Его сила не в открытом воинском ударе. Она — в укусе из темноты. Он будет ползти за тобой, когда ты будешь идти вперед. Он свернется змеем, когда ты уснешь. Он выплюнет яд, когда другие станут чаще прислушиваться к тебе. Возможно, это случится уже сегодня…
Так себе открытие, но предупреждение от уважаемой Вёльвы я принял с благодарностью. Я сразу догадался, о ком она говорит. Балунга. Его мелкие, всегда влажные глаза идеально подходили под описание, выданное старухой.
Рано или поздно, это должно было случиться. Успех чужака всегда был бельмом на глазу у старожилов. Конфликты на этой почве — стандартная неизбежность. Странно, что я не ощутил страха от этой новости. Видимо, уже пропитался местным духом безрассудной отваги.
— И что мне делать? — спокойно спросил я.
— Видеть суть, — прошептала она. Ее костлявая рука протянулась ко мне. В пальцах она держала странный камень — плоский, темный, с естественным отверстием посередине. — Смотри через него. Не глазами, а своей душой. Это оберег — он поможет.
Я взял камень. Он был на удивление теплым.
— Спасибо, матушка. — кивнул я.
— Иди. И помни — за всякое знание, дарованное богами или принесенное из иных миров, надо платить. Всегда. С сильного спрос вдвойне!
Я ушел от нее, сжимая в кулаке гладкий камешек. Я все еще отвергал магию этого места, а скепсис 21-ого столетия не так-то просто было уничтожить. Местные часто рассказывали о чудесах, но я то знал: всему есть научное объяснение.
Но думы думами, а оберег я сжал сильнее… И мне это совсем не понравилось…
Когда ночь окончательно опустилась на Буян, я вернулся в сени дома Бьёрна, валясь с ног от усталости. В зале еще шумели, но я не мог туда войти. Мне хотелось побыть одному.
Я сидел на своей овечьей шкуре, прислонившись к бревенчатой стене, и тихо, себе под нос, напевал. Не сагу викингов, а старую, грустную русскую мелодию. Ту, что пела моя бабушка. О бескрайних полях, о березках, о доме, которого больше нет. О тоске по чему-то, чего никогда уже не вернешь.
Я не заметил, как из двери бесшумно вышла Астрид, одна из молодых служанок. Та самая, что недавно подмигнула мне утром. Она замерла, прислушиваясь.
— Что это за песня? — тихо спросила она. — Она… красивая. Но такая грустная.
Я вздрогнул, обрывая куплет.
— Она… о далеких березах. И о доме, которого нет.
Она молча постояла, потом подошла ближе. От нее приятно пахло можжевельником и дымом. В руке у нее был небольшой кусок темного хлеба, густо намазанный медом.
— Держи, — она протянула его мне. Это был жест простой, человеческой доброты. — Ты сегодня много работал. А вчера пел для ярла. Должно быть, ты очень тоскуешь по своему дому.
Я взял хлеб, кивнул. Глотать было больно — в горле стоял ком.
— Да. Очень. Но знаешь… Мне и здесь неплохо.
Она посмотрела на меня своими большими, ясными глазами, потом быстро, словно испугавшись своей смелости, отвернулась и скрылась в зале. Лишь огненные волосы вспыхнули в проеме, как маковое поле на заре.
Я сидел, сжимая в одной руке теплый хлеб, а в другой — холодный камень вёльвы. Два дара. Два символа этого мира. Доброта и опасность. Надежда и тоска. Я чувствовал, как во мне что-то тает. Ледяная скорлупа, которой я пытался окружить себя, чтобы выжить, давала трещину. Это было опасно. Но это делало меня живым. Человеком.
Перекусив, я вышел во двор, чтобы глотнуть свежего воздуха перед сном. Ночь была тихой, звездной. Воздух звенел от прохлады.
Из-за угла хлева вышли четверо. Балунга и троица его приятелей — таких же опоясанных, недалеких и злых дружинников. От Балунги разило дешевым, крепким элем. Его глаза блестели мутным, животным блеском.
— Ну, ну, ну… — он растянул слова, подходя ко мне. —