— Отойдите от него! Нечисть лесная! — заревел Эйвинд, и его боевой топор со свистом рассек воздух, едва не задев одного из нападавших.
Завязалась короткая, жесткая, безмолвная и яростная драка. Мои злопыхатели, не желая быть узнанными и ввязываться в серьезный, шумный бой, не приняли вызова. Отступили на несколько шагов в тень, постояли мгновение, оценивая численность и ярость подошедших, и растворились в ночной чаще так же бесшумно и внезапно, как и появились, словно были порождением самого мрака.
Эйвинд, тяжело дыша, с окровавленной губой, поднял меня с земли и грубо отряхнул.
— Жив, Рюрик? Цел? Я же говорил, предупреждал, что это ловушка! Как чувствовал! Вот ты идиот! Надо было нас с собой брать! Мы бы их… мы бы их в лепешку расшибли!
Я сплюнул комок грязи и крови, чувствуя, как ноет все тело, как гудит голова от удара.
— Зато она… выжила. Это стоило того. Стоило!
Эйвинд лишь хрипло, беззлобно хмыкнул, смахнул с моего лица ком грязи и, подхватив под руку, почти поволок по тропе, к дому, к нашему хутору, бормоча под нос крепкие, сочные ругательства, перемешанные с искренней и грубоватой заботой.
Утро застало меня разбитым, будто по мне проехался груженый воз. Каждая мышца, каждый сустав ныли от побоев, лицо распухло, под глазом красовался солидный, цветущий фингал.
Я сидел на завалинке, пытаясь привести в порядок разрозненные обрывки вчерашнего кошмара, когда к хутору, поднимая тучи пыли, размеренной, уверенной рысью подъехал Сигурд. Всего с двумя верными, мрачными хускарлами.
Спешился легко, пластично, несмотря на возраст и мощное телосложение, оглядел мое помятое, уставшее, избитое лицо с преувеличенным, холодным, хищным любопытством, будто разглядывал тушу только что добытого зверя.
— До меня дошли слухи… — начал он, и его голос был гладким, как отполированный лед на поверхности зимнего озера, — На тебя напали? И где это было? Не у тебя же на пороге? Неужто бандиты с большой дороги осмелились сунуться так близко к моим владениям?
Я посмотрел ему прямо в глаза, играя в его же игру, которую начинал ненавидеть всеми фибрами души.
— На северной тропе, ярл. Возвращался от больной. Жена охотника с земель Ульрика. Гнойная рана. Запущенная. Чуть не умерла у меня на руках. Еле вытащил.
— Так, значит, ты не только мельницы строить да песни петь — мастак, но и людей Ульрика лечить вздумал? — его голос зазвенел скрытой, закаленной сталью. — Без моего ведома? Без моего позволения? Перешел границу моего соседа, самовольно, рискуя спровоцировать конфликт? В следующий раз, прежде чем играть в героя и рисковать миром на наших границах — СПРОСИ РАЗРЕШЕНИЯ. Я тут ярл, а не зритель для твоих благородных представлений. Понятно тебе?
Не дожидаясь ответа, не дав возможности что-либо возразить, объяснить добытые ценнейшие сведения о слабости Ульрика, он развернулся на каблуках, легко, почти воздушно вскочил на коня и уехал, оставив меня под тяжелым, унизительным, давящим грузом его «отеческой заботы». Ни намека на интерес к тому, что я узнал. Только четкое, ясное, неоспоримое указание на мое место. Демонстрация того, кто здесь хозяин, кто дергает за ниточки, кому принадлежит право решать, кому жить, а кому — нет.
Мы с ребятами возились с огромными, смолистыми бревнами для остова мельницы. Солнце припекало по-летнему, несмотря на прохладный ветерок с фьорда.
Спина мокла от пота, руки были полны заноз, мышцы горели огнем, но эта простая, физическая работа была лучшим лекарством от дурных мыслей, от горечи унижения, от запаха паленой плоти, который все еще стоял в ноздрях.
Мимо, не спеша, словно прогуливаясь, с видом полнейшего, непоколебимого превосходства проходили какие-то викинги — сытые, упитанные, сверкающие дорогим, инкрустированным серебром оружием и массивными украшениями, с самодовольными, высокомерными ухмылками на откормленных лицах.
Один из них «случайно» задел мое плечо, проходя вплотную, будто не замечая меня. Эйвинд мгновенно наклонился ко мне:
— Это Ульф. Сын Сигурда. Смотри, волчонок-то какой ухоженный, холеный. Шкурка лоснится. Так и хочется содрать…
Ульф остановился, окинул меня медленным, оценивающим, с ног до головы, взглядом. В его светлых и холодных глазах, как зимнее небо, не было злости или неприкрытой ненависти. Лишь чистое и неподдельное презрение. Как к низшему существу, непонятному, нечистому и оттого раздражающему…
— Так это и есть наш знаменитый лекарь? — произнес он, и его голос был удивительно спокоен, почти интеллигентен, что делало его слова еще обиднее, еще ядовитее. — Весь в синяках, в грязи, в поту. Пашешь, как раб. Или как трэлл. Мой отец вчера был прав. Ты приносишь хаос. Непорядок. Своими непродуманными, детскими порывами. Из-за твоей вчерашней… благотворительной вылазки, нам пришлось снять дозоры с восточных рубежей и перебросить их на север, на случай ответной провокации Ульрика. Оголили границу. Ослабили наши позиции. Ради одной бабы? Ради твоего благородного, дурацкого порыва?
Он помолчал, давая словам впитаться в мое сердце, наслаждаясь моим молчанием, моей усталостью.
— Ты не мыслишь как землевладелец или как воин. Ты ставишь общее дело и безопасность всех наших людей под угрозу из-за своих непредсказуемых и эмоциональных порывов. Ты так и Астрид погубишь, если она достанется тебе. Ты не сможешь ее защитить. Не сможешь обеспечить. Ты — слабость. А слабость в нашем мире заразительна и смертельна.
Этот гад знал, куда стоит надавить. Он констатировал истину. Холодно, безэмоционально, с убийственной неоспоримой правотой. И от этой холодной, безэмоциональной правды стало в тысячу раз больнее и страшнее, чем от любой угрозы или открытой ненависти.
Ульф развернулся и ушел, не оглядываясь, оставив меня под сокрушительным гнетом этого беспощадного, железного вердикта. Весь в отца…
Вечером я с остервенением, до боли, до красноты пытался отмыться. Тер руки грубой золой и песком, скреб ногтями, но казалось, что под ногти навсегда въелся тот коричневатый оттенок и тот поганый запах смерти. Меня мутило. Сжимало желудок. Не только от вони… Еще и от беспомощности. От осознания чудовищной, ужасающей примитивности этого мира. От понимания, что любое, самое простое, самое базовое действие здесь связано с болью, грязью, риском смертельной ошибки и моральной ценной, которую приходится платить снова и снова.
Мыло… Обыкновенное мыло! Спирт для дезинфекции! Хотя бы йод! Пенициллин! Боже, я готов был