В защиту столь неразумного поведения Арбузова можно сказать одно: в двадцатые годы жена его вместе с пятилетним сыном Витей ушла к герою Гражданской войны комбригу Уралову, ставшему одним из деятелей индустриализации, тот усыновил Витю, и мальчик гордился бравым отчимом, а родного отца, всего лишь повара, стеснялся и не признавал. Так Василий Артамонович остался на свете один-одинешенек и другую семью взамен горячо любимой завести не смог. Правда, случилась в его жизни одна история страсти, но о ней повар Арбузов никому не рассказывал. Отец и мать его тоже давно снялись с довольствия, и случись пуле отпраздновать успех, никто на родимой земле не зарыдает о доблестном старшине.
Вдруг кто-то сильно дернул Арбузова за рукав. Кто это?! Он оглянулся и никого окрест себя, кроме луны, не увидел. В следующий миг горячее разлилось по предплечью, и первым делом повар вновь взволновался о судьбе подливы, но боль дала о себе знать, и он понял, что ранен в руку.
Василий Артамонович, достал ремешок, чтобы перетянуть запястье выше раны и остановить кровотечение. Если вытечет подлива, останется съедобная основа — картошка, мясо, макароны и прочие ингредиенты, но если вытечет кровь, в гущу превратится человек, а он для пищи совершенно не пригоден. Повар горько усмехнулся, представив себе, как его мертвого осматривают и так и сяк и выносят вердикт: «Нет, не пригоден».
Арбузов прополз еще несколько метров и от отчаяния взвыл:
— Что вы приперлись опять на землю нашу! Все равно мы не дадим вам жить на ней. И не завоюете вы нас никогда, сволочи!
С чего он взял, что легко и невредимо пересечет простреливаемую насквозь местность? Откуда родилась пагубная уверенность?
— Эхма! — воскликнул повар, встал на ноги и побежал.
Раненому, ему тяжелее было тащить на спине горячее живое существо, но злость родила некую лихость — пропади все пропадом! — и он довольно много пробежал, чувствуя, как бронхи до боли сжались от дыхательного перенапряжения. Кровь не так сильно, но сочилась из раны на руке, боль подзадоривала, и старшина продолжал бег на виду у смерти, покуда его снова не дернули, на сей раз за штанину, и теперь горячая человеческая подлива потекла под коленкой, забралась под портянку и дальше в ботинок. Он успел пробежать метров двадцать, прежде чем боль в ноге, ниже колена, остановила его.
— Да что ж ты делаешь-то! — возмутился Арбузов, обращаясь непонятно к кому — к пуле, к гуляшу, к фрицам, к Фридриху Барбароссе, к Гитлеру или даже к Самому Господу Богу.
Он припал на здоровое колено и другим припасенным ремешком туго перетянул ногу выше ранения. Попытался встать и идти дальше, но не смог — боль молнией пронзила навылет от ноги до виска, он упал и потерял сознание. Очнувшись через несколько минут, попытался встать и не смог.
— Ну что? — простонал Арбузов, теряя надежду.
Но нет, он сам всегда утверждал: потеря надежды есть последнее, что может позволить себе русский человек, да и то лишь за секунду до смерти. А у Василия Артамоновича имелась заповедь: всегда исполняй то, что проповедуешь. И он, собрав силы, встал и пошел. Адская боль грызла ногу, но теперь он понимал, что медленно ковылять все равно получается быстрее, чем ползти.
От боли и усталости начало мутиться сознание. Луна смотрела на него безжалостным белым ликом и стреляла по нему. Руку, ногу, теперь что, голову? Но зачем же? Ведь он хороший, несет голодным бойцам еду, которую полагается выдать в предрассветный час. А не так, как у фрицев, их горячим кормят только раз в сутки, в полдень. А на завтрак — хлеб с сыром и кофе. Они без кофе, видите ли, и воевать не могут.
Только представить себе, что он сейчас притащит ребятам термос не с гуляшом, а с кофеем. Стыдобища!
И спиртное гансам не положено, а у нас можно. Чтоб душа не зачерствела. И сейчас в рюкзаке у Арбузова спрятано то, о чем ранее не говорилось, оно закупорено под самую крышку в его старой, дореволюционной стеклянной фляге, одетой в кожу.
Словно потешаясь, смерть сдернула с Арбузова пилотку и унесла ее метра на три. Кровь потекла по лбу, по переносице, по усам и подбородку. Неужели конец? Фронтовой повар ощупал голову и с облегчением обнаружил там всего лишь большую царапину. Смерть чиркнула лезвием по струне его жизни, но струну эту не перерезала.
И он пошел дальше, превозмогая нестерпимый ад в ноге, перед которым боль в руке меркла, а царапина на голове и вовсе казалась укусом комара. Он шел и, скрипя зубами, рычал.
В голове у Арбузова окончательно помутилось. Только бы не упасть, только бы дойти! Страх не выполнить приказ, данный самому себе, жег его страшнее, чем раны. И он шел, шел...
Сквозь туман Василий Артамонович увидел черный окоп, а главное — подопечных ребят в нем. И, падая в бездну окопа на руки своих родных питомцев, фронтовой повар, прежде чем потерять сознание, выдохнул громко и счастливо:
— Гуляш, ребята!
Глава вторая
Повелеваныч
Достанется же такой кабинет человеку! Даже плохо — сядешь работать, а так и манит встать и хоть на минутку подойти к окну полюбоваться. Отвлекает от работы. А скольким не повезло: окна на узкую улицу, обычная картина, ничего примечательного. Зато не манит и не отвлекает...
К тому же и окно не простое, а венецианское, двойное, с полукружиями арок наверху, а посредине — колонна. Посмотришь, и глазам не верится: храм Василия Блаженного прямо перед тобой! Кузьма Минин указует князю Пожарскому на Исторический музей. А за ними еще Спасская башня Кремля строго вытянулась со звездой на голове.
Жаль, что еще с лета по проекту архитектора Иофана замаскировали весь Кремль и Красную площадь. К Василию Блаженному добавили фальшивые стены из парусины, на разноцветные нарядные купола надели чехлы. И Спасскую башню фанерными щитами закрыли, а на Мавзолей, как коронку на зуб, надели фальшивое большое здание, тоже из фанеры и парусины. На брусчатке Красной площади нарисовали