— Вот, и ты такой же, не видишь всей ее пустоты.
— Ну, она была красивая, веселая.
— Про красоту это ты зря. Даже у Толстого сказано, что особой красотой она не блистала. Всех почему-то умиляли ее, видите ли, миниатюрные ручки и ножки. Фу, гадость какая! Сама полная, а ручки и ножки как у ребенка. Даже как-то неестественно. Да и веселости в ней я что-то не наблюдаю.
— Хм... Но...
— Что «но»?
— Я бы сказал так: Толстой показывает ее привлекательность через восприятие других людей. И если говорится, что мужчинам она нравилась, читателю этого достаточно.
— Чисто мужская логика. Ты, значит, тоже стал бы вокруг нее увиваться.
— Да почему же, Маруся! Я тебя люблю, и на нее бы даже не посмотрел. Или посмотрел и сказал бы, да, есть за что влюбиться, но любить бы все равно продолжал тебя.
— Потому что я совсем другое. Там где-нибудь сказано, что Анна Каренина читает книги, любит театр, заботится о своей стране, о народе?
— Да уж, заботится она только о себе самой, — усмехнулся Павел, признавая, что такие наблюдения ему в голову не приходили.
— В том-то и дело, — продолжала Мария. — Кто как посмотрел, кто что сказал, кто осудил, кто поддержал. Не зря мы этот старый и пустой мир свергли, всех этих светских львиц, прожигателей жизни.
— Но Толстой хотел показать, что любовь может приносить не только радости, но и несчастья...
— А где там любовь? Вронский, да, он любит. Но она любит не Вронского, а его любовь к ней. Отвратительная женщина. Ей, видите ли, скучен муж. Человек, всего себя посвящающий служению Отечеству. Пусть он служит той России, которую мы уничтожили. И правильно сделали. Но Каренин — человек дела. А для меня главное в мужчине, чтобы он чему-то себя посвящал целиком и полностью. Как ты, например. Я вижу, что ты работаешь много и честно, ты занят тем, что у тебя хорошо получается. И горжусь тобой, что ты мой муж.
— Разве любят за что-то, а не просто так?
— Просто так любить человека пустого, бездельника, дурака, подлеца можно лишь недолго. А потом пелена спадет с глаз и любовь кончится. Нельзя любить и не уважать при этом.
— Вы такая мудрая, Мария Павловна! Вам сколько лет, простите?
— А что, в двадцать три года нужно быть глупенькой?
— Да нет, я согласен со всем, что ты говоришь. Анна и впрямь пустышка, Вронский в своей любви потерял себя как человек дела. И мужчина действительно должен себя посвящать не только любви к жене и детям, но и своему призванию, которое должно приносить пользу людям. Но...
— Но что «но», Павел?!
— Но все-таки я читаю Толстого и испытываю магию его слова. И забываю обо всем, что ты сейчас выставляешь.
— Магия какая-то!..
— Да, магия слова. Есть такое понятие.
— Мне это непонятно. Ты, человек аккуратный, строгий, даже педант, и говоришь про какую-то магию. Выкинь ее из головы.
— Не могу, она мне нравится. Или ты взяла курс на мое переустройство? Учти, я не глина, из меня горшки лепить не получится.
— Больно мне надо!
— Вот то-то же!
— Попрошу не прикрикивать на меня! Ладно, не буду из тебя ничего лепить, ты уже до меня слеплен. И слеплен довольно крепко. Давай обнимемся, крепыш мой!
— Другое дело.
— И все-таки возвращаясь к этой твоей Анне Карениной...
— Моей?!
— Ну не твоей, не твоей. Вот смотри, там у Толстого четко сказано, что телесную близость с Вронским Анна воспринимала чуть ли не с отвращением. Разве это любовь? Вот я люблю тебя и испытываю с тобой только наслаждение... Обними меня еще крепче, целуй!..
И не только из-за противоположностей в суждениях, а и по поводу разного отношения к самой книге случались стычки. Павел считал, что нельзя одновременно есть и читать.
— Ведь суп летит во все стороны, а у тебя книга раскрыта прямо перед тарелкой. Брызги же.
— Я что, неаккуратно ем?
— Да вон же пятна на странице появились.
— Жизнь всегда оставляет пятна.
— Но можно же этого избегать. А ты читаешь и ешь одновременно суп или компот. Это возмутительное...
— Свинство?
— Ну, не свинство...
— Хочешь сказать, что я свинья?
— Нет, не свинья...
— Кто же я? Договаривай.
— Свинка. Причем очень хорошенькая.
— Хрю-хрю!
— Ладно, ешь как хочешь. В конце концов, через двести лет по этим пятнам ученые установят, чем питались советские граждане зимой 1923 года.
Они ссорились и быстро мирились, мирились и снова ссорились, и вновь мирились. Люди называют это первое время молодоженов притиркой. Если притерлись друг к другу, наступит лад, а если не смогли, то так и будет все сикось-накось.
Незабываемая встреча нового, 1924 года! Впервые вместе. Весь вечер танцевали все в том же особняке, где и расписывались. Играл оркестр, нарядная елка сверкала огнями, в буфете продавалось скудное угощение, но и без него душу распирала радость.
Еще у всех на памяти оставалась обида, что девять лет назад царь Николай запретил этот праздник как вражеский, мол, он к нам пришел от немцев, а с началом войны, очень разъярившись на своего родственника кайзера Вильгельма, русский император объявил войну всему германскому. Петербург переименовал в Петроград. Хотя Шлиссельбург, Екатеринбург и Оренбург оставил, бутерброд не превратил в маслохлеб, галстук — в шеебрюх, парикмахера не переиначил во власодела, фейерверк — в огневушки-поскакушки, а фрейлин не стал называть девчатами.
Ленин любил Новый год и ненавидел царя Николая, а потому, придя к власти, вернул людям новогоднюю радость, нарядную елку, подарки, хороводы, самолично развлекал детей в Сокольниках.
Впрочем, сейчас о Владимире Ильиче приходили только печальные новости, он сильно хворал, в печати скреблись сводки о его здоровье, а 21 января лица газет почернели от сообщений о том, что первый председатель Совета народных комиссаров СССР скончался от кровоизлияния в мозг как следствия атеросклероза сосудов.
— Он был головой революции, вот почему смерть, как явление контрреволюционное, ударила его именно в голову, — печально произнес Павел Иванович.
Подобно многим другим советским людям, Драчёвы тяжело переживали смерть вождя, словно умер некий общий предок. А потом в их семье сквозь скорбь, одолевшую жителей первого в мире государства рабочих и крестьян, пробился росток радости — Мария оказалась беременной.
Омск постепенно