Так и здесь, Шан не верил, что он способен измениться. Нет, нет, он – такой, какой есть. А вот его дети должны двигаться в сторону Согласия. Этика и мораль развивается не в людях, но в поколениях. Малейшее изменение влечёт за собой отклонение для миллиардов. Написанная книга. Проигранная война. Снятый фильм. Голод. Одна песня. Пандемия. Один полёт на Марс. Что-то происходит, и следом незримо меняется мораль следующего поколения.
Но вот каков будет вектор изменения? Философы Согласия решили, что их раса такова, что эволюция этики неизбежно течёт нужным руслом. Но что, если, уверовав в это, расслабившись от осознания того, что люди априори – добро, они сойдут с пути? Неужто не ясно, что такие, как Шмидт, никогда не должны влиять на мораль следующего поколения?
– Ральф олицетворяет собой то, за что мы боремся, а не против чего, – Нойманн ухватилась за его слова, но не смогла прочесть все его мысли. – Этот человек осознал свою вину и пытается посвятить жизнь нашему общему благу. Ты же понимаешь, что каждый из нас этически гораздо ближе к Шмидту, чем к тому же Вол Си Гошу, к примеру. С Джулиани же ты сотрудничаешь. И не ты один.
Да уж. Сэмюэла, если уж на то пошло, он считал плохим примером. Такими сравнениями можно было бы оправдать Мао, убившего его прадеда, хоть тот и боролся с японцами. Кого можно сделать идолом поколения? Кто достоин того, чтобы воздействовать на мораль и этику? Шан понимал, о чём говорит Мари. Но был ли с ней согласен?
– Джулиани тоже старый хитрый лис, но он хотя бы никого не убил, – сказал Чжоу, но понимал, что немка его не слышит. Любой его аргумент будет разбит об эмоции. Опять же, Шмидт – её соотечественник.
– Сэмюэл не стал убийцей лишь волею судьбы. А ведь мог натворить и больших бед, чем Шмидт, – Мари пожала плечами. – Но я вовсе не оправдываю убийство, а лишь призываю дать Ральфу шанс стать тем человеком, каким он стать хочет. Разве не в этом смысл перевоспитания?
– Но… Мари, оружие! – он даже вскрикнул. – Массового уничтожения! Даже если Шмидт его не применит, что скажут наши потомки? Чему мы их научим? Тому, что, получив знания тысяч рас, первым делом использовали их для изобретения нового оружия невиданной силы?
– Шан? Ты его хотя бы выслушал? Он и сам не хочет создавать оружие! Разве ты не понял? Именно поэтому я его и направила к тебе. Ты и должен найти для родившейся в его голове теории более гуманное применение.
Если быть честным, то Шан не особо внимательно слушал нытье немца, его сердце в момент разговора билось столь часто, и мысли были заняты тем, что телефонный номер оказался у убийцы. Так он что, не хочет создавать оружие?
– Я… мне кажется, может быть, возможно, не очень внимательно… – спутанно произнёс Чжоу.
– Ну так заскочи во Франкфурт, ты же рядом! Поговори, если не с ним, то с другими учёными. О большем я и не прошу! – Ну разве можно отказать этому умоляющему взгляду?
– Хорошо, я обсужу с Джесс, если что, – мы оба пообщаемся с Шмидтом, – сдался он, хотя не был уверен в результате этого общения…
* * *
…Трое суток, внепланово проведённые в университете Гёте, были наполнены сложной работой. Идея Шмидта оказалась великолепна с технической и научной точки зрения, и он был вынужден это признать. Даже хотелось на мгновение забыть о моральной стороне и заняться её доработкой. На короткое мгновение.
В детстве мы все думали о машине времени, о том, как было бы здорово прыгнуть назад, исправить ошибки. Тогда мы считали, что время – лишь ещё одна ось четырёхмерной Вселенной и что двигаться вдоль неё в обратном направлении нельзя только потому, что это нарушит принцип причинно-следственной связи. Однако лучшие учёные Согласия, миллион лет бьющиеся над загадкой времени, давно опровергли и теорию относительности, и вообще геометрический подход к пространству. Двигаться назад во времени было невозможно.
А Шмидт показал, что именно произойдёт, если обратить его вспять. Такое действие разрушало вещество, а вся остальная Вселенная продолжала шагать вперёд, и, даже если бы ты оказался способен пережить подобное, в итоге оказался бы лишь в собственном прошлом.
Но сама мысль о том, что ты способен так сильно повлиять на процессы, возбуждала. Они с Джессикой копались в расчётах, штудировали накопленные знания о ти-частицах, обсуждали с учёными из команды Шмидта все их текущие наработки. Но бестолку. Бомба была реальна. Страшная, чудовищная бомба. И никакой другой возможности это не давало.
– Ну что, господин Чжоу, нет идей? – в лабораторию зашёл Игорь Чудин – довольно-таки миловидный улыбающийся физик, которого совершенно невозможно было представить работающим вместе с мрачным и подавленным Шмидтом. Вопреки всякой логике Игорь стал его правой рукой.
– Нет, господин Чудин, и, боюсь, у нас уже совершенно нет времени, – вздохнул Шан, отодвинув от себя клавиатуру и щёлкнув позвонком в затёкшей шее. – Нам нужно возвращаться к своим задачам.
– Да, было бы здорово, если бы решение проблемы можно было отложить на потом. Но господин Джулиани сказал, что они ждут от нас бомбу. Так что придётся им её дать, – физик явно был огорчён.
По словам Ральфа, Игорь являлся единственным человеком в лаборатории, знавшим, что они на самом деле работают вовсе не над бомбой. Столь нелепый заговор раздражал Шана. Кто вообще прячет добрые намерения? Это как-то противоречило самой идее заговора – обычно таким страдали злодеи, а тут, казалось, всё наоборот.
Когда Чжоу узнал, что куратором лаборатории выступает Сэмюэл Джулиани, и что он выделяет на неё и бюджет, и оборудование, и даже уговаривает видных учёных подключаться к проекту, то был в шоке. Как вообще хитрый генерал ЦРУ смог такое организовать? И почему Артур Уайт не в курсе? Джулиани, узнав, что он прилетел во Франкфурт к Шмидту, тут же позвонил и просил никуда не докладывать.
«Почему вы скрываете такие масштабные исследования? Тщеславие?», – спросил он тогда у генерала, а тот, вздохнув, ответил: «Если бы. Я очень боюсь, что Артур закроет проект, вот и всё». «Из-за Шмидта?» – «Что? Нет, конечно же,