Сосед Герц был приветливый, тихий человек, не молодой и не старый, он служил корректором в газете, женат не был, а жил он с тех пор, как Рейнгольд себя помнил, в двухкомнатной квартире, рядом с фрау Цопф, и была у него жесткошерстная такса по имени Дружок.
К тому времени как Рейнгольд вернулся к обеду домой, Магда узнала от фрау Цопф, что господина Герца арестовали, раз он еврей.
— Этого я не знал, — сказал Генрих.
— А что он такого сделал? — спросил Рейнгольд. — Не могу поверить, что он сделал что-нибудь нехорошее.
— Я тоже не могу, — отвечал Генрих, — мне он нравился.
— Он что, больше не вернется?
— Если он ничего плохого не сделал, значит, вернется.
После обеда Рейнгольд вместе с комендантом дома поднялся в квартиру господина Герца, чтобы забрать Дружка. Но тот лежал мертвый в углу.
— Отравили. Это гестапо. Пойду схожу за мешком, — сказал комендант. Собачьи глаза в упор глядели на Рейнгольда.
Но Рейнгольд не захотел оставаться в квартире один. И побежал вниз, к родителям. Там сидел дядя Эберхард в новом эсэсовском мундире и орал:
— Я видел этого жулика в кино. Еврей Герц был в кино! Нет чтобы читать свои ветхозаветные истории про сводников и торговцев скотом, так он еще бросает похотливые взгляды на наших артисток. У всех черномазых и у всех сирийцев делаются похотливые глаза, когда они глядят на наших женщин, их чужая кровь при этом вся кипит. — И еще дядя Эберхард кричал: — С начала месяца евреям вообще запрещается ходить в кино! Все! Баста! Еврею вообще надо запретить все как есть, не то он найдет уловки и окольные пути! С тридцать пятого года ни один еврей не смеет жениться на немке, так что их подзаборники могут выползать на свет только незаконно! С тридцать восьмого года еврей должен отдавать все свое состояние, а сам небось втихаря все еще срет в золотой горшок! И права голоса у еврея больше нет, и паспорт ему не положен, а уж если он, несмотря ни на что, пойдет в кино, тут-то и станет ясно, что никаких прав у него больше нет! Баста!
Вечером Генрих надел свой мундир и ушел. Рейнгольд никак не мог заснуть, он встал с постели и хотел пойти к матери, чтобы расспросить ее про господина Герца и вообще про евреев. Но когда он открыл кухонную дверь, оказалось, что мать стоит там голая. Он поспешно захлопнул дверь, снова юркнул к себе в постель, натянул одеяло на голову и лежал под ним тихо и оцепенело.
Утром, когда он сидел за кухонным столом и пил кофе, ему трудно было глядеть в лицо матери. Она готовила бутерброды для школы, а Рейнгольд торопливо пил горячий кофе. Он слышал, как встает отец. Мать взяла его за руку. У нее были шершавые руки. Рейнгольд прикоснулся к ее шее. Его передернуло. Она заговорила с ним, как с малым ребенком. В свой дневник он ничего об этом не записал.
В первый час у них был урок мировоззрения. Поводил его учитель химии. Теперь у них больше не было священника, и закон Божий заменили на новый предмет — мировоззрение.
— Здесь вы познаете истинную, соответствующую вашей крови и вашей породе веру, — так втолковывал им учитель химии. — Унижение, отречение, покорность или честь, достоинство, самоутверждение, иными словами: церковь или религия света, — говорил он. — Папство — это падаль, а европейские религии превратились в пастырей для неполноценных, бальных, калек и преступников. А уж на вершине этой деградации — монашки, они пьют чужую слюну и дают обет никогда больше не мыться. Таков он, запах святости! — вскричал учитель и широко распахнул окна класса.
И Рейнгольд после этого увидел сон про монахинь, целую ночь он проскитался по монастырям, среди нежных, покрытых корой грязи монахинь, слышал, как они поют, и видел, как нежная, вся покрытая корой рука сквозь завесу проникала в воздух словно под воду.
— Седьмого дня этого месяца еврей Герцель Гриншпан совершил в Париже покушение на германского посла, и посольский секретарь фон Рат был смертельно ранен. — Учитель химии стоял в дверях, черная форма — очень тесная, кожа лица очень натянута, волосы короткие, губы узкие. — Сирийский демонизм нанес удар, а мы нанесем ответный. Мы уже сегодня ночью нанесли ответный удар и будем наносить их и впредь, покуда извечная ложь еврейской антирасы не будет исторгнута из круга нашей культуры.
Потом говорили ученики, которые могли рассказать о разбитых витринах еврейских магазинов, об измордованных евреях, об их плачущих детях и женах. А Рейнгольд не мог не думать про своего соседа Герца и про собачку Дружка.
— А справедливо ли, — спросил он учителя химии, — карать всех евреев за то, что где-то в Европе один еврей убил одного немца?
— Справедливо то, что считает справедливым ариец! — рявкнул на него учитель химии. — Ты ведь юнгцугфюрер, как у тебя мог возникнуть такой вопрос?
И поскольку Рейнгольд не сумел ему ответить, он был оставлен в школе без обеда.
В четыре часа дня он постучал в кабинет химии. Учитель открыл дверь, улыбнулся и пригласил его войти. В кабинете он водил его от стола к столу и хлопал по плечу.
— Мы, учителя, хотим стать вашими друзьями.
Сквозь высокие окна наползали сумерки.
— Зажечь свет? — спросил Рейнгольд.
— Нет, нет, не надо света, — отвечал учитель. — Сегодня, мой мальчик, мы наконец начали мечтать, а для мечтаний сумерки лучше, чем свет.
Он сел, поставив Рейнгольда перед собой, и глядел на него.
— Вот вы, ребята, — сказал он и засмеялся, — вы живете в палатках, когда дома вас ждет гостиная, вы боретесь и боксируете утром, перед шкалой, вы сражаетесь, а если понадобится, то и голодаете. Вы плывете, раздвигая холодные волны, когда другие нежатся в теплой постели. Вы — сама правда, вы — сама верность, вы презираете низкие мысли. Настанет день, когда и по вам захочет прокатиться каток, но он закряхтит, этот каток, он приподнимется, ибо вы — гранит, и вас не распластает никакой каток.
Стало совсем темно, в здании было тихо, ни один звук не раздавался в школьных коридорах. Рейнгольд продолжал стоять. А учитель все смеялся, он долго смеялся.
— Химия тебя не интересует, — сказал он, — а мировоззрение интересует. — И опять засмеялся. Потом учитель встал, сдвинул две табуретки и, словно в шутку, придумал наказание. Он велел Рейнгольду лечь на живот, после чего раздвинул табуретки, снова засмеялся, ущипнул его за щеку, сел ему на спину