— А Шаде? — спросил Рейнгольд.
Ханно промолчал.
— Но Шаде? — опять спросил Рейнгольд.
— И он тоже выживет, — ответил Ханно и добавил: — Я провожу тебя до дома. Из моего намерения сегодня написать от десяти до двенадцати стихотворений все равно ничего не выйдет, а кроме того, я должен приглядывать за твоим ухом.
Рейнгольд бывал у Шаде каждый день после обеда. Иногда вместе с ним приходили Ханно или Утц и Гумми. Шаде теперь носил шапку и никогда ее не снимал.
— Он тает у меня на глазах, — говорила маленькая мать Шаде, и Рейнгольд ничем не мог ее утешить, поскольку и сам видел то, что говорила она.
«Что же такое жизнь? — записывал Рейнгольд в своем дневнике. — Куда уходит жизнь Шаде, куда она утекает, в какое отверстие? А Рахиль Нойман — с ней-то что стало?
Боль живет в моем теле, я должен с ней бороться. Я не желаю валяться, размышляя об уже утерянных предметах либо о тех великих, которые еще явятся в будущем. Я хочу выпустить на свободу все свои силы и возможности. Мне пятнадцать лет, я хочу бороться, хочу душой и телом быть на стороне света».
Рейнгольд стал мастером в пятиборье. Сердце у него, правда, колотилось слишком быстро, но об этом он даже и думать не желал, он просто забыл об этом и выиграл бег с препятствиями. После того как победителю воздали должные почести, на лугу у реки устроили празднество. Пришли родители, они, естественно, испытывали законную гордость. А друзья по юнгфальку поздравляли Рейнгольда. Он был провозглашен оберюнгцугфюрером, и, поскольку его фенлейнфюрер Ханно стал штамфюрером, Рейнгольд взял на себя и прежние обязанности Ханно. получив право украсить свой мундир бело-зеленым шнуром.
Вечером жгли костры. Ханно стоял под знаменем и держал речь:
— Тот, кто знает историю лишь по учебникам, тот еще не постиг величие нашего народа и не осознал своих обязательств перед нашими предками, которые здесь, у костра, в день весеннего солнцеворота требуют от нас отчета.
Еще он говорил о временах Крестьянской войны, об угнетении, барщине, горящих деревнях, о Флориане Гайере, Томасе Мюнцере и Гёце фон Берлихингене.
Ветер раздул пламя.
— Весенние бури, — шепнул Ханно Рейнгольду.
Мальчики глядели на огонь. Огонь, знак неизбывной верности народу и фюреру. Чистота пламени, мужская дружба.
Мехтхильд со своими девушками напекла пирогов и приготовила бутерброды, всех обносили лимонадом и пивом. Мехтхильд пихнула Рейнгольда в бок и сказала: «Из тебя еще выйдет толк!»
К исходу вечера Рейнгольд оказался рядом с Ханно.
— Давай станем кровными братьями, — предложил Ханно.
— Давай, — ответил Рейнгольд, и собственное «давай» прозвучало для него словно из некоей трубы, которая проникает до центра земли.
— Ладно, — сказал Ханно, — тогда завтра в полночь на Цигенберге.
На уроках Рейнгольд размышлял над тем, как бы ему ночью незаметно ускользнуть из дому. На перемене он отправился искать Ханно, но не нашел. Так он промыкался весь день, а когда брат уснул и погас свет в спальне у родителей, он в носках выбежал из дому, неся сапоги в руках, и, не оглядываясь, побежал к Цигенбергу. Ночь, луна! Светлячки и шелест листьев! Сквозь весенний шелест я иду по лесам и лугам в полночь.
На горе, высоко над городом, вдалеке от города, от спящих, от родителей, от брата, от теплой постели ночь была очень прохладная. Но Ханно в этой ночи не было. Из леса со всех сторон сверкали глаза диких зверей, а может, то были просто гнилушки? Шишки падали с деревьев, взлетали ночные птицы, ореол вокруг луны, звезды так близко, что впору дотронуться рукой. И вдруг удар в сердце, а потом — комета, а потом — Ханно! Запыхавшийся, задохнувшийся Ханно с горящими глазами.
Они не сказали другу другу ни слова, они просто стояли друг перед другом. Потом они сели и поглядели на небо и поглядели на землю, на землю и на небо.
Ханно достал нож, и они снова встали. Ханно закатал левый рукав, Рейнгольд сделал то же самое. Руки у них были гладкие и крепкие, жилы проступали, как шнуры, и они видели, как в этих жилах билась кровь.
Ханно схватил Рейнгольда рукой за затылок и приблизил свое лицо к его лицу:
— Если бы я мог стать тобой, как бы я смог примириться с тем, что я — это не ты?
Потом Ханно отпустил затылок Рейнгольда, приставил нож к своей ладони и резанул поперек. Он напряг все мускулы, и ни малейшего признака дрожи не выдало его лицо. Затем он передал нож Рейнгольду, и Рейнгольд сделал то же самое.
Подняв кверху окровавленные руки они стояли друг перед другом, а нож упал между ними на землю. Один схватил руку другого, ощутил кровь другого и втер ее себе в ладонь.
— Брат мой кровный, — сказал Ханно. Он поднял нож, отер его о траву и снова спрятал.
И они пошли, не глядя друг на друга, шли быстро, громко ступали сапогами по земле.
— Завтра увидимся?
Рейнгольд кивнул.
— В пять часов дня на том же месте, — сказал Ханно.
Рейнгольд снова лег в постель, так и не попавшись никому на глаза. Все спали чистым, глубоким сном. А сам я теперь нечистый, что ли? Он испугался, когда эта мысль посетила его, хотел продумать ее до конца, хотел и не хотел. Ему стало жарко, но потом он озяб, у него болела рука, и он уснул.
После первого сна на него нахлынули жаркие волны, то, что было внутри, рвалось наружу, пробивалось, хотело сокрушить стену. Потоки слез, буря, натиск, насилие. А потом в мысли его явился образ Рахили Нойман, а в чувства — ее мягкость, и маленький крик стал освобождением от насилия, и он лежал, весь дрожа, на утренней свободе. А от этого кровать снова стала мокрой.
Весь следующий день он препирался с самим собой, терзал себя, мытарства святых приходили ему на ум. Надо принести покаяние за дурные сны. Но