А пошел он к Шаде. У Шаде был совсем потерянный вид. Он уходит, уже ушел, подумал Рейнгольд.
Он сидел на краю постели и рассказывал Шаде все, что ни придет в голову, про яростные ристалища воителей, про хвастовство силой. Шаде против воли смеялся, а потом сказал:
— Должен тебе признаться, что я вообще странный. Я боюсь, как бы что-то не прикоснулось ко мне, не удержало, не сдавило, не отняло бы у меня воздух. Или вдруг на мне после этого прикосновения останется пятно, темное, тлеющее, и оно будет все разрастаться, прорастать в меня, прорастать сквозь меня и в конце концов оно меня доконает.
— Ты слишком чувствительный, — сказал Рейнгольд.
— И, — продолжал Шаде, сделав движение приблизиться к Рейнгольду, чтобы шептать ему на ухо, — в отличие от тебя я очень мало прочел за последний год, дабы не укоренились во мне чужие мысли, которые мне потом не удастся соскоблить со стен, так что я буду отчужден от собственного духа, собьюсь с дороги и перестану узнавать самого себя.
Рейнгольд не знал, что на это отвечать. Он смотрел, как друг обессиленно рухнул назад, на подушку, поглядел, как вес дальше движется стрелка часов.
— Я полон такой великолепной усталости, — сказал Шаде. — Я мог бы утонуть в своей усталости и потом уже, став утопленником, дрейфовать сквозь воды усталости как сквозь надежду. Понимаешь, усталость сулит мне многое, очень многое.
И он снова уснул, совершенно изнеможенный своей недолгой жизнью, заснул сном изнеможения, каким спят старики с тяжелыми руками и пустыми глазами, сном тех, у кого уже все позади.
Когда Рейнгольд вернулся домой, мать передала ему письмо, которое принес Ханно.
Рейнгольд прошел к себе в комнату. Затворил дверь. Голова у него пылала. Он вскрыл конверт.
«Весенний вечер, жестокое наслаждение, которое выводит меня из собственных пределов, так что я затерян среди всего мира. Солнечный закат. Я стоял под невидимыми еще звездами и ждал кого-то, кто не пришел. Я предавался немыслимым мыслям. Ханно».
Рейнгольд ничего не говорил, ничего не ел, он сидел у матери на кухне, глядел, как та стирает белье и моет посуду.
Магда понимала его состояние и сказала Генриху:
— Мальчик у нас сегодня ночью стал мужчиной, говори с ним поласковей и спроси, не нужна ли ему твоя помощь.
Генрих прошел в комнату и позвал Рейнгольда к себе.
— Ну, сынок, — сказал он, — тебе уже пятнадцать. — Что говорить дальше, он не знал и добавил только: — У тебя вопросы есть?
Рейнгольд почувствовал, к чему клонит отец, но ни за что на свете не мог бы ни о чем спросить и ни в чем признаться, он лишь ответил юнгфольковским голосом:
— С чего ты взял? У меня все в порядке.
Дальше дело так и не пошло.
«Уж и не знаю, как описать то, что сжигало меня весь день. Я, безутешный, ложусь в постель», — записал он вечером в свой дневник.
Утром, на спортивных занятиях, он встретил Ханно. Оба лишь бегло поздоровались. Когда Ханно кончил отжиматься, он, не поднимая глаз, промчался мимо Рейнгольда. Рейнгольд слышал, как тот рявкал, выбежав из зала, а потом затеял страшную драку. Рейнгольд выбежал следом во двор. Множество ребят лупили друг друга, валили друг друга на землю, падали друг на друга. Дрались во всех углах двора, никто больше не глядел, кого это он бьет, чей это кулак, и чей нос, и почему такая драка. Ботинки, подбитые гвоздями, раздают пинки, локтем — в живот, коленом — под подбородок, пыхтение, крики, и вдруг Рейнгольд понял, что держит за волосы Ханно. Они молотили друг друга и смеялись при этом. Свисток — все происходило под присмотром учителя химии — разогнал дерущихся.
Рейнгольда вызвали с третьего урока: Шаде умирает и зовет его. В классе стало тихо. Он похватал с парты свои вещи, побросал все в ранец и помчался со всех ног, боясь, что явится слишком поздно.
А для чего поздно, спрашивал он сам себя на бегу. Для последнего взгляда, отвечал он сам себе. Но на кой ему сдался мой последний взгляд и на кой мне сдался его взгляд? И, добежав до дома Шаде, он предпочел бы промчаться мимо, убежать прочь от этого дома, от нежного старичка, который уже в пятнадцать лет лежит при смерти и послал за ним, за Рейнгольдом.
На лестнице толпились люди, в передней толпились люди и в самой квартире тоже. Соседи, врач и священник стояли слишком близко к маленькой матери Шаде, отнимали у нее воздух, и она задыхалась. Рейнгольда втолкнули в комнату умирающего. Священник спросил, не требуется ли его помощь, а Рейнгольд хотел спросить об этом у Шаде.
Но Шаде спал, и священник вошел в комнату вместе с Рейнгольдом, сел у окна и стал глядеть вниз, на улицу с цветущими липами, с птицами на деревьях, с птичьим шумом и гамом, Рейнгольд же сел у постели. Шапка у Шаде съехала набок, изувеченное ухо торчало наружу. Длинные, острые руки лежали поверх одеяла. Рейнгольд взял одну из них.
И вдруг упала тень, Рейнгольд поднял глаза, но не увидел ничего, что отбрасывает тень, и ничто не изменилось, все было как прежде. И Рейнгольд ощутил, как из руки Шаде, которую он крепко держал в своей, начало уходить что-то, начало отступать назад, как того, что было внутри руки, становилось все меньше и меньше, как оно отступало все дальше и дальше, и под конец он держал в своей руке просто руку. И рука эта стала холодной и белой. Шаде перестал дышать. Священник задремал у окна. Полуденное солнце заглянуло в комнату, тень так и висела над постелью. Рейнгольд держал холодную руку. Но вдруг воздух над рукой затрепетал, а когда Рейнгольд поднял взгляд, он увидел, что воздух трепещет над всем телом умершего, волнами устремляется кверху, струится сквозь потолок, увлекая за собой тень, так что теперь в комнате золотисто-желтым светом рассиялось полуденное солнце. Теперь Рейнгольд мог встать со своего места и разбудить священника, чтобы тот приступил к выполнению своих обязанностей.
«Сегодня 11 июня 1939 года. Шаде умер, — записывал Рейнгольд в свой дневник. — Все цельные предметы четкой формы, все дома и деревья и горы — они пребудут вечно, а как же мы? И все-таки я не могу плакать и