Оратор перешел от одного сфинкса к другому, снова окинул взглядом гостей и повел свою речь дальше:
— В твердынях нашего ордена возникнет прекрасный, сам собой повелевающий богочеловек, там будут воспитываться герои, которым предстоит осуществить замыслы провидения. Человек еще не достиг совершенства, он стоит перед невиданным перевоплощением, призванным наделить его теми силами, которые наши предки приписывали богам.
В этих твердынях от учеников будут требовать самой немилосердной дисциплины, там будет царить по необходимости суровое воспитание для специальной тренировки, которая начнется после первого посвящения. Правила этого ордена весьма суровы, кадеты благодаря данному ими обету будут предназначены для судьбы сверхчеловека.
Оратор кивком подозвал к себе Ханно и ударил его по плечу кожаной рукой.
— Я горжусь возможностью сегодня вместе с вами отпраздновать получение моим сыном аттестата зрелости, но неизмеримо больше моя гордость по поводу того, что Ханно выполнил требования, необходимые для приема в эту орденскую цитадель. Вера, подчинение, борьба — это все, этому он выучится, и за это я хотел бы чокнуться с вами, за это и за религию немецкого будущего. Хайль Гитлер!
Все подняли бокалы и приняли торжественную позу, бокалы взмыли над головами, последовал длинный глоток, после чего хозяйка дома пригласила всех закусить и пожелала гостям, говоря попросту, по-немецки, настоящего голода.
В обеденном зале были расставлены длинные столы, ломившиеся под тяжестью всяких яств. Рейнгольда толкали, пихали, подле него протиснулись два молодых человека в черной форме и с дамами.
— Ну-с, пробился наконец к истинным ценностям? — сказал один. Он взглянул на тарелку Рейнгольда и загоготал, второй тоже засмеялся, и дамы подхватили этот смех.
— Это и есть нордически-атлантический образ жизни, — продолжал он и взял с тарелки у Рейнгольда яйцо, а дамы опять рассмеялись.
— Интересно, что привело в наш дом юного героя? — спросил другой и схватил Рейнгольда за шиворот.
— Я — друг Ханно, — услышал Рейнгольд собственный ответ, и ему стало жарко от злости.
Тут рядом с ним возник Ханно:
— Рейнгольд, позволь тебе представить моего брата Эдуарда, по каким-то мистическим причинам его порой заносит.
Ханно обнял Рейнгольда и отошел вместе с ним. Рука его цепко охватывала плечи Рейнгольда.
Он провел его через библиотеку и через курительный салон в кабинет. Там стояли судьи, офицеры, там велись беседы вполголоса, словно в воздухе висели некие тайны.
Хозяин дома окликнул сына:
— Он у меня тихий паренек, ушедшая в себя поэтическая душа, ему придется держать себя в узде.
— «Кто многое сможет когда-то изречь, тот должен до этого долго молчать, кто молнию сможет когда-то зажечь, тот облаком должен сперва проплывать», — сказал один офицер и засмеялся, как смеются запоздалой шутке. Затем все снова отвернулись и продолжили разговор, тихий и напряженный.
Рейнгольд следовал за Ханно через весь зал. Там вокруг рояля откуда-то возник оркестр, и первые пары уже танцевали, принужденно смеясь, глаза у них были беспокойные.
В комнате для дам Рейнгольд взял предложенный ему бокал шампанского и залпом его выпил. Болтовня! Весь воздух здесь пропитан болтовней, шепоток по углам, колоратурный смех. Слухи, сплетни, клевета. Слабоумие или духовная нищета? Женщины — как фантомы, когда откроешь, внутри оказывается пустота. Кривлянье, бессодержательность, призраки.
Рейнгольд выпил второй бокал, он никогда еще не пил шампанского. Отец изредка пил вино, он сперва пробовал его, выпячивал губы, прихлебывал, жевал, да, жевал вино, передергивался и говорил: «Кислятина!» А мать спрашивала: «Почему ты всегда покупаешь кислое вино?» И отцу приходилось пить в одиночку. Порой Рейнгольду тоже разрешали пригубить, и, когда он говорил, что вино ни капельки не кислое, Генрих ему подмигивал, прикладывал палец к губам, и все это были их мужские дела.
— Ты знаешь мою сестру? — спросил Ханно и представил Рейнгольда. Сестра оказалась жесткая, как отец, и строгая, как мать. Рейнгольду трудно было поверить, что она — сестра Ханно. У нее были рыбьи глаза и недобрый рот. Совершенно перекошенный. Как будто у нее однажды опустились уголки губ, да так и застыли.
— Братик, у твоего друга такие темные глаза. — И уголки губ опустились еще ниже, потому что она засмеялась. — Не следует ли опасаться заражения арийской крови? — Она засмеялась еще громче и сделала неуклюжий книксен перед Рейнгольдом: — Белый танец.
Рейнгольда обдало жаром.
— Я не умею танцевать, — сказал он.
Сестра подошла к нему вплотную, потерлась о него бедрами, сказала: «Вы, верно, просто боитесь», и повернулась к другому кавалеру.
Музыка играла громко, приходилось ее перекрикивать. Ханно подошел к какой-то девушке, а Рейнгольд выпил еще бокал.
— У мужчины музыка должна высекать искры из духа, у нас, женщин, она ударяет разве что в ноги, — услышал он громкий голос этой девушки. Они засмеялись и поглядели друг на друга. Ханно поцеловал ей руку и начал с ней шептаться.
Рейнгольд выпил еще бокал, потом еще один, и, когда Ханно к нему вернулся, он увидел его словно сквозь матовое стекло и услышал его словно сквозь заглушку, а потом услышал собственный голос:
— Надвигаются слезы, а я, одинокий, глотаю их и в одиночестве ищу глазами братские и сестринские страны.
— Поэт, чье время еще не приспело, — услышал Рейнгольд голос сестры Ханно. Но тут пол начал убегать у него из-под ног. И убежал окончательно.
Потом ему было нехорошо. Он начал отыскивать себя и обнаружил в собственной постели в обнимку со старым тряпичным Касперлем, с которым привык засыпать в детстве. Перед ним проплывали разные картины, которые появлялись и раньше, до этого, картины кружились, сливались воедино. Его вырвало, мать поддерживала его голову.
Когда ему удалось исторгнуть из себя все кушанья и все картины, он спросил:
— А домой я как попал?
— Тебя привел Ханно, — ответила мать.
Средь бела дня, среди дневного света и дневного шума Рейнгольд никак не мог поверить в то, что случилось накануне. Но мать дала ему письмо, которое Ханно с утра пораньше засунул в их почтовый ящик.
«Дорогой Рейнгольд, не замыкайся в своей хижине. Боги опьянения — они ведь тоже боги, и порой они переливаются через край. А я должен теперь уехать, направление обозначено, и оно называется Рейнгау. Прощай, прощай и помни обо мне. Ханно».
Больше Рейнгольд ничего не слышал о своем друге. Прошел июнь и июль. Прошел август.
* * *
— Война! — кричала Магда. — Война, сынок, началась война! — Она разбудила Рейнгольда, вся дрожа, уже с пяти утра на выстрелы отвечали выстрелами.
Снова начался учебный год. Учитель музыки сочинил симфонию о вермахте. Учитель химии рассказывал о злодеяниях поляков по отношению к