Во второй половине дня пошел дождь. Эмма Цохер сидела на кухне и читала очередное продолжение очередного романа. На ней был национальный костюм, грудью, середина которой, белая и открытая, торчала из выреза, она навалилась на стол, и Рейнгольду невольно припомнилась картина над кроватью у господина Бутца.
К ним зашла Мехтхильд и пригласила его в кино.
Фильм назывался «Хабанера», главную роль играла Зара Леандер, и была она до того красивая, что Рейнгольд даже не заметил, как Мехтхильд прижалась к нему плечом.
Когда они шли из кино, было уже темно, и Рейнгольд хотел проводить Мехтхильд до дома. По-прежнему лил дождь. Они шли друг подле друга, Мехтхильд ничего не говорила, и Рейнгольд вспоминал Зару Леандер.
— Уж если женщина, тогда такая, как Зара, а обо всех остальных и думать нечего, — нарушил он молчание. Тогда Мехтхильд бросилась от него прочь.
Рейнгольд вполне мог бы ее догнать, но он видел лицо Мехтхильд перед тем, как она убежала. Вышло так, что она обиделась, сказал он себе, поди знай, почему эти девушки вечно обижаются. После чего он вычеркнул еще одно имя в своем списке исключений среди женщин, так что целой и неприкосновенной осталась в этом списке лишь Магда.
Воротясь домой, он увидел, как отец в пальто и шляпе спускается с верхнего этажа и отпирает дверь их квартиры. Рейнгольда отец не заметил, потому что тот спрятался и не выглянул из своего укрытия, бог весть почему. А когда он чуть попозже зашел в квартиру, Генрих сидел на кухне за газетой, Магда стояла у плиты, а брат сам с собой играл в карты.
— Где Эмма? — спросил Рейнгольд.
— У нее свободный вечер, сегодня же? воскресенье, — ответила Магда. А Генрих ничего не ответил.
— Я ходил с Мехтхильд в кино, — доложил Рейнгольд.
— Есть хочешь? — спросила Магда.!
— Чего вы смотрели? — спросил брат.
— Вы еще не ужинали? — спросил Рейнгольд.
— Так ведь отец встречался с товарищами, — ответила Магда.
— На улице дождь, — сказал Рейнгольд и сквозь приоткрытую кухонную дверь посмотрел на сухое пальто Генриха на вешалке.
Он выбежал из дому, мать что-то кричала ему вслед, но он не оглянулся.
Он бежал к Цигенбергу. Все так же лил дождь. За обочины дороги еще цеплялся последний снег, серый и твердый. Наверху, в безлюдье и тишине, он начал в голос реветь.
Когда он вернулся домой, огня уже не было. Он прокрался в свою комнату. Брат спал. Рейнгольд записал в дневнике: «Я хотел бы поджечь на ней юбку. Я хотел бы обрезать ее волосы!»
Уснуть он не мог. Раскаленные частицы отделялись от его головы, они вылетали из его груди, блуждали по воздуху, могли поджечь дом под самой крышей. Тогда Рейнгольд встал и дописал в свой дневник: «Ни разу я не задавался вопросом, счастлив ли мой отец».
А потом Эммы Цохер не стало. Магда ничего не говорила и как прежде занималась своими делами. А Генрих принес ей голубой платочек, который она потом до самой весны надевала каждый день.
От Ханно не было никаких вестей, а вот Мехтхильд написала Рейнгольду:
«Дорогой Рейно, мысли мои в эти дни часто обращались к тебе. Наша дружба важна для меня не меньше, чем отец и мать. Надо смело браться за все, что предлагает жизнь, а уж высшая сила, которая правит всеми нами, сама предложит каждому из нас то, что ему больше всего подходит. Поди знай, куда нас еще может забросить жизнь. Но в основе своего существования, в заповедной глубине все равно можно думать и мечтать вместе.
Но мне, Рейно, всегда кажется, будто ты создан для чего-то большего. Ну вот, я и сказала, что я думаю.
Представь себе, моя кузина выходит замуж. Она чуть старше меня и уже гебитсмедельфюрерша в Вестфалии. Как весело мы с ней вместе хохотали, когда виделись последний раз, в апреле прошлого года.
Жму твою руку, Рейно, и желаю тебе всего-всего самого лучшего. Мехтхильд».
В феврале городское руководство молодежных организаций издало приказ, чтобы все юноши и девушки хорошенько порылись в библиотеках и книжных шкафах у своих родителей, у своих бабушек и дедушек, поскольку там все еще может оставаться материал, направленный на осквернение немецкого духа и немецкого языка. Книги, указанные в списке, следует извлечь и в первое воскресенье марта к двадцати одному часу доставить на площадь перед университетом.
— А почему человек не может иметь у себя в шкафу те книги, которые он хочет иметь? — спросил Рейнгольд у отца.
— Бывают книги, которые лгут и растлевают, бывают книги, которые проповедуют зло, а ты еще молод и веришь тому, что написано в них, — так ответил Генрих.
Многие заявились без единой книги, но были и такие, кто приволок мешки, ящики книг. На большинстве была форма, и штатские костюмы бросались в глаза.
Книги свалили в кучу и подожгли. «Это горит антидух!» — воскликнул какой-то человек. На лицах плясали, перемежаясь, всполохи огня и тени. Словно кто-то при свете ночника перелистывал страницы.
— Кто сжигает книги, тот потом будет сжигать людей, — произнес рядом чей-то голос. — Эй, а я тебя знаю, — продолжал тот же голос. — Ты друг Ханно.
— Что тебе известно про Ханно? — набросился на него Рейнгольд.
— А что ты мне сделаешь? — спросил тот и улыбнулся усталой улыбкой. — Ты ведь зачарован огнем.
Они решили помериться силой, обошли друг друга.
— Меня звать Габриель, — сказал незнакомец с длинными кудрявыми волосами и в длинных брюках.
А откуда ж, интересно, он знает Рейнгольда?
— Я помню тебя с того приема в честь Ханно. Ты меня не видел, ты много пил, декламировал стихи, надумал уйти в себя, чтобы отключиться от пагубного влияния общества, чьи души проросли корнями в катакомбы духа. Ты все говорил, говорил, казалось, будто ты пишешь в воздухе, уверенный, что владение нужным словом сулит защиту от материи.
— Но Ханно? Что тебе известно про Ханно?
— Знаешь что? Давай встретимся завтра в пять пополудни в кафе Дайбля, — сказал Габриель и издал блеющий смешок, странно противоречивший, по мнению Рейнгольда, всему, что представлялось уместным здесь и сейчас, будь то всполохи огня или тьма, тревога или сомнение.
Габриель указал длинным вытянутым пальцем на серьезные лица стоявших в кругу зрителей:
— Погляди-ка, прообразы души мерцают и свирепствуют. Правящие поэты-службисты им на потребу раскрасили туман в голубой цвет, приспело время для прихода Мессии.
Габриель опять засмеялся своим характерным смешком и ушел.
Когда Рейнгольд пришел в