Ночь Рейнгольда снова была наполнена страшными снами, Ханно дул в трубу, валькирии хватали свою добычу, вырывали людей из толпы и бросали их под двери Рейнгольда. А потом появился Габриель со своим смешком, он растопырил длинные пальцы и сказал: «Задача божественного поэта состоит в том, чтобы живописать безбожное».
Рейнгольду показалось, что кудрявые волосы Габриеля стали еще длинней, он увидел клетчатый галстук-бабочку, каучуковые подметки и решительно не знал, что ему думать о Габриеле.
— Хочу, чтоб ты знал, — так начал Габриель, — мне двадцать один год, я студент, изучаю литературу, я тот самый антидух, который они заклинали вчера вечером.
И снова тот же смешок.
— Что ты знаешь про Ханно? — резко перебил его Рейнгольд.
Габриель подал ему записочку, Рейнгольд узнал почерк Ханно и прочел: «Габриель, мне хочется переслать тебе что-то, написанное моей рукой. Я хочу, чтобы ты поведал это своим друзьям. Хочу, чтобы рассказ у меня получился до ужаса простым, как просты мистерии. Ибо то, что мне предстоит описать, и есть мистерия: сплошной, вечный ужас. Я отправлю тебе письмо, как только смогу, как только буду располагать сведениями, в надежде, что об этом узнает как можно большее число людей. Ханно, 26 декабря 1939 года, на пути к погибели».
— «Теперь, погибель, иди своим путем», как пишет Шиллер, — сказал Габриель и засмеялся. Он забрал у Рейнгольда записку Ханно, спрятал ее в нагрудный карман и прижал его рукой.
— Но ведь с тех пор прошло уже несколько месяцев! — крикнул Рейнгольд и невольно вскочил со стула, хватая руку Габриеля, прижатую к нагрудному карману. — А с тех пор ты от него что-нибудь получал?
— Нет, с тех пор ничего, — ответил Габриель, — вот почему я и думаю, что Ханно был принесен в жертву, что он истек кровью на тайных жертвенных столах и кровавые призраки третьего рейха упились там его кровью, а его обескровленный труп уже давным-давно зарыт в землю.
Подошла официантка, она принесла Габриелю кусок торта со взбитыми сливками, но, поскольку Рейнгольд хранил молчание и ничего не стал себе заказывать, Габриель заказал еще один такой же кусок торта.
— Я не верю в веру, — сказал Габриель, — но я верю, что всадники Апокалипсиса уже пустили своих коней вскачь. Когда на Рождество я повидал Ханно, тот говорил о своем страхе, ибо он увяз в своем страхе, затерялся в нем. И никаких мыслей о побеге не было! Он хотел разыскать и обследовать, он хотел своей кровью написать, какое колдовство таится в сердцевине коричневого цветка.
Габриель шептал, перегибался через стол к Рейнгольду, а тот сидел откинувшись, он хотел ощущать за собой спинку стула.
— Мы выпускаем тайную газету «Голос протеста». Мы прикрепляем запрещенные флаги на флагштоках, доступных лишь для свободных птиц. Кьеркегор говорит, что одиночка не в силах помочь погибающему времени, он может лишь показать, что оно погибает. Ханно знает, чем мы занимаемся. Более того, он всегда это знал, хоть и придерживался другого направления мыслей и пребывал до последнего дня в угодьях любви к отечеству.
Официантка принесла торт для Рейнгольда.
— Понимаешь, — сказал Габриель и откинул голову назад, — я не верю в веру, и я не верю в предопределение, но зато я верю, что сквозь время протянулись тонкие нити и что человек может запутаться в них как в паутине.
Рейнгольд заметил, что кафе заполнилось людьми, он слышал их беседы и смотрел, как Габриель уминает тот кусок торта, который сам же заказал для Рейнгольда.
— А ты уже слышал, — спросил он, соскребая с тарелки остатки сливок, — что немецкое общество слепых изгнало своих еврейских членов? Или что на немецких евреев возложена денежная контрибуция в миллиард марок: они должны возместить убыток, причиненный еврейскими погромами. А может, ты еще не слышал, — и Габриель снова засмеялся своим смехом, — а может, ты и в самом деле не слышал, что взятых под стражу для их же пользы евреев доводили до самоубийства?
Ступай лучше к фон Вольфсбергам, — быстро сказал Габриель, — и попытайся хоть что-нибудь выведать, попытайся выведать, обрел ли страх Ханно реальное воплощение. И если тебе это удастся, то приходи вечером после одиннадцати в любую среду к Мариенкирхе, что на Грабене. Трижды постучи в дверь левого придела и скажи: «Голос протеста». А если ты ничего не узнаешь, но захочешь узнать, с какой это стати арестованные для их же пользы предатели отечества вдруг начинают страстно любить сугубо патриотические песни или как они, дабы избавиться от предлагаемой арестом защиты, загоняют иголки себе в сердце, а карандаши — в глаза, прежде чем с ними затеют игру в казнь, тогда все равно приходи.
Габриель встал, расплатился и ушел. Рейнгольд видел, как Габриель переходит через улицу. Он раскачивался на ходу, и длинные локоны раскачивались в такт, словно он танцевал какой-то американский танец, запрещенный, между прочим.
Темнело еще рано, хотя в воздухе уже повеяло весной.
Привычной дорогой Рейнгольд возвращался домой. Пусть на дворе весна, тьма лежит, словно тень, тень густая, тень — предвестница смерти, тень — след смерти. Он припустил бегом, он слышал, как сквозь шум вечернего движения выкликает имя Ханно, понял, что бежит к его дому — крестный путь! — подбежал к дому и увидел внутри огни. Но если дом залит светом, там никак не может лежать покойник. И Рейнгольд стоял, и глядел, и слушал сквозь полуоткрытые навстречу весне окна голоса и смех гостей. Тогда речи Габриеля показались ему неправдоподобными, и он побрел к себе домой.
Но когда он завернул за один угол, за другой, ему вдруг показалось сомнительным то, что минутой ранее не вызывало сомнений, он поднял глаза к небу и в поисках какой-нибудь знакомой звезды, в поисках оракула, которому уже заранее решил не верить, сказал себе: «Я верю в веру, я верю в немецкое братство народа, в его ядро и его суть».
У себя над головой Рейнгольд увидел Кассиопею, он шел по тем улицам, где ее можно было видеть, потом перестал обращать внимание на улицы, погнался за созвездием и в конце концов обнаружил себя у подножия Цигенберга.
Ночью Рейнгольд записывал: «Мой дневник превратился в ночник, ему недостает света. Я сижу на своем стуле, за своим столом — вокруг царит привычный уют, как и всегда в мой час, — и пытаюсь приостановить кружение своих мыслей и задних мыслей тоже. Сердце мое издает такой шум, что должно бы всех разбудить, однако все спят, чему я очень рад, ибо не