Ханно! Что же мне делать? Где мне тебя искать, кого о тебе спрашивать, в чей ответ поверить? Я громко звал тебя по всем улицам и непонятным путем оказался у подножия горы, которая принадлежит нам обоим. Но сердце мое колотилось, и я один стоял перед этой горой.
Теперь, леденея от страха и пылая от смятения чувств, я сижу в тишайшей полуночи, когда даже собаки и кошки верят в привидения, сижу в своем прибежище и ощущаю в теле одно содрогание за другим. Спору нет, ночной вид всех выдумок и всех истин особенно затемнен, но все равно я не знаю, как же мне с тобой быть».
Утром, после тяжелой ночи, когда слова Габриеля, словно ожившие картины, набросились на Рейнгольда, когда мать подошла к его постели, потому что услышала, как он кричит во сне, из Вагнеровской школы до него, как лесной пожар, добежала весть — забрали учителя химии.
— Голубой, словно Виннету, — скалился Гумми.
— А тебе он в штаны не лазил? — Утц чуть не упал от смеха со стула.
Они поочередно хватали друг дружку и кружились по классу: для культовых танцев надо спариваться, пожилые холостяки устраивают промежду себя белый танец.
Громовой хохот.
— Закон однозначно предусматривает право кастрировать гомосексуалистов! — крикнул один.
— Ну тогда они ему враз оттяпают прибор! — выкрикнул другой.
В дверях давно уже стоял практикант, и ему пришлось трижды призывать собравшихся к порядку, прежде чем его наконец услышали:
— Всех юнгцугфюреров вызывают к директору.
Рейнгольд, Утц и Гумми, Готфрид и Рих, которые только-только стали юнгцугфюрерами в фенлейне под началом у Рейнгольда, вытянулись перед четырьмя эсэсовцами и директором.
— Ребята, вы уже достаточно взрослые, чтобы я поставил вас в известность о достойном всяческого сожаления случае извращения в нашей школе, в нашем педагогическом коллективе.
Директор, толстый и обмякший, сидел в своем укрытии, за письменным столом.
— Есть ли среди вас кто-нибудь, кто не знает, что такое гомосексуализм?
Мальчики залились краской и помогали головой.
— Готовы ли вы подвергнуться допросу на благо немецкого народа?
Мальчики кивнули.
— Вы ведь знаете, что нет ничего более презренного, чем мужчина, обратившийся в женщину. Такого человека презирают даже больше, чем еврея, больше, чем самого гнусного преступника. Чистый мужчина — это подобие Божье — мужчина наделен воинственностью, женщина — плодовитостью. Но когда мужчина оборачивается женщиной и предается греху с другим мужчиной, это величайшее преступление против гуманности природы, против нашего наследия и наших славных предков. Я хочу говорить с вами по-немецки и без обиняков: этот человек пытался приставать к кому-нибудь из вас?
Эсэсовцы сидели рядом, неподвижно и безмолвно. Потом один из них встал, подошел к Рейнгольду, приподнял его голову за подбородок и сказал:
— Ну, давай, выкладывай, тебе это ничем не грозит.
Мы, учителя, хотим стать вашими товарищами, говорил учитель химии.
Картины минувшей ночи встали перед глазами у Рейнгольда и связались воедино с судьбой учителя химии, и это заставило его ответить так:
— Я ничего не могу сказать. — А потом он крикнул: — Ну правда же, ничего не случилось такого, что я мог бы воспринять как безнравственность или извращение!
Несколько дней спустя по Вагнеровской школе разнеслась весть, что состоялся процесс над учителем химии, причем тому не позволили прибегнуть к услугам адвоката и он сам защищал себя, держался крайне агрессивно и высокомерно, признался в своих гомосексуальных наклонностях, а под конец пустил себе пулю в лоб.
Рейнгольда известили, что он произведен в штамфюреры, и все городские организации фенляйн будут ему теперь подчинены и он будет носить белый плетеный шнур — обезьяньи качели, как их прозвали, будет знать пути и обозначать цели, будет служить своему отечеству как избранный и сражаться за свое отечество, за новую надежду, новую веру и новое будущее человечества.
Он побежал, он помчался в свой мир, вскарабкался на свою гору, его ноги твердо стояли на земле, его мир кипел и клокотал, его голова уходила в небо, кровь из висков обдавала его глаза, его брови.
Генрих крепко ухватил его сзади за шею.
— Ну, парень, — сказал он хрипло, — вот ты и стал тем, от кого все зависит.
И большое дерево, которое некогда срубили для Генриха и которое глубоко пустило в него корни, дало побеги и раскинуло ветви.
Девушка Мехтхильд принесла пирожные. Они сидели на кухне и вместе читали письмо рейхсюгецдфюрера Рейнгольду, а Мехтхильд не могла наглядеться на белый шнур, который ему предстояло отныне носить на мундире.
— Ты знаешь такого Габриеля? — спросил у нее Рейнгольд. — Ему двадцать один год, и он учится в университете.
— А как он выглядит?
— Высокий, плечи узкие, волосы темные, кожа белая, волосы длинные, брюки тоже длинные, бабочка, каучуковые подметки ну и так далее, сама понимаешь.
— А, так он из тех, кто боится дневного света, — сказала Мехтхильд и засмеялась.
— Речь не о нем, речь о Ханно. Ты ведь знаешь всю эту историю с Ханно? — сказал Рейнгольд, но внезапно смолк, не зная, что говорить дальше.
— Так что же с Ханно? — спросила Мехтхильд.
— Моя тревога за него отбрасывает черные тени, и, если страхи мои окажутся правдивы, я распадусь вместе со всем миром.
— Кто ставит себе великие цели, тот должен владеть собой, — сказала Мехтхильд и засмеялась, — сомнение неотделимо от величия, как верность — от чести. Я ведь уже писала тебе, — и смех у нее стал какой-то дрожащий, — я ведь уже писала, что я о тебе думаю.
«Я не могу ни с кем поговорить о Ханно, — записывал Рейнгольд в свой дневник. — Сегодня 3 мая 1940 года. Я стал штамфюрером. Пока я стоял на нашей горе, у меня прорезались крылья. Но мысли о Ханно ломают мои крылья болезненно и шумно. Пузырьки счастья, буря желаний — все улеглось, все смолкло, когда я подумал о Ханно».
— «Голос протеста», — прошептал Рейнгольд и трижды постучал в дверь. — «Голос протеста», — повторил он уже вполголоса. Церковная дверь приоткрылась, скрипя, разумеется, как скрипят двери в фильмах.
Была среда, вечер, половина одиннадцатого. Рейнгольд не мог разглядеть того, кто открыл ему дверь, тьма шла из церкви, тьма — с улицы.
— А вот и наш штамфюрер. Смирно! — И Рейнгольд услышал смех Габриеля. — Я ручаюсь за него, — продолжал Габриель, — это друг Ханно.
Рейнгольда втащили в церковный неф. Множество фигур обступило его, вечный свет горел на алтаре.
— Ты у Вольфсбергов был? —