— Нет еще, — ответил Рейнгольд.
Габриель провел его через дверцу позади алтаря по лестнице в подвал церкви, в помещение, где за длинным столом уже сидели какие-то люди, все старше, чем он, и, если судить по одежде, студенты, был с ними и священник. В углу стоял большой ящик, завешенный платками.
— Друг Рейнгольд, — так начал Габриель, — от «Фёлькишер беобахтер», от которого, как известно, ничто не укроется, мы до сих пор сумели укрыться. Я питаю надежду, что коричневая чума еще не успела окончательно поразить все двести миллиардов твоих клеток и по этой причине ты не станешь трепаться о том, что тебе предстоит увидеть и услышать сегодня ночью. А коли станешь, ты тем самым предашь нас в руки тех, чьи белокурые сердца сладостно трепещут от пьянящей возможности кромсать ножом чужое тело. Короче говоря, ты друг Ханно, и поэтому ты здесь. Ты видел его письмо, ты разделяешь нашу тревогу и наши ожидания. У нас связаны руки. Вот по этой причине мы и посвящаем тебя. Носители безумия из учреждения на Фридрихштрассе уже долгое время лютуют и ярятся. Однако ты, да будет это сказано во имя твоей реабилитации, сам еще очень молодой приверженец господствующего у нас национального драматизма и по-народному простых идей их постановщиков, ты же в их глазах выше любых подозрений благодаря любому движению твоих обезьяньих качелей. Но прежде чем познакомить тебя с тем планом, который мы разработали, мы хотели бы попросить тебя присутствовать на нашем еженедельном собрании и, после того как ты услышишь о делах, которые мешают потом спокойно заснуть, дать нам торжественный обет молчания. А уж потом все остальное, сын мой.
Теперь, друзья мои, давайте все хором произнесем стихи до сего дня наиболее знаменитого из наших эмигрантов, у которого здесь, в нашем родном городе, уже давно было отнято право дать свое имя даже самой маленькой улочке, ибо он был еврей, враждебный всему немецкому, навсегда лишенный почтения ко всему высокому и святому и извалявший в грязи само понятие германства.
Все, даже священник, произносили слова стихотворения словно клятву:
Как вспомню к ночи край родной,
Покоя нет душе больной;
И сном забыться нету мочи,
И горько-горько плачут очи.
‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧
Как из родной ушел земли,
В могилу многие легли,
Кого любил… Считать их стану —
И бережу за раной рану.
Когда начну усопшим счет,
Ко мне на грудь, как тяжкий гнет,
За трупом бледный труп ложится…
Болит душа, и ум мутится. [3]
— Надеюсь, тебе понятно, сын мой, что мы только что прочитали запрещенные стихи, — сказал Габриель, — такие же запрещенные, как и те, которые вы недавно сжигали. А теперь распахни пошире уши, теперь ты услышишь такое, что у тебя потекут слезы.
Рейнгольду указали место за длинным столом, Габриель сидел с одного торца, священник — с другого. Перед каждым лежали бумага и карандаш. Девушка с длинными кудрями и накрашенными губами сказала:
— Он, наверно, думает, что попал на этнографический семинар. Надо объяснить ему, о чем идет речь.
— Без паники. Я предлагаю начать как всегда, а если ему что покажется непонятно, пусть спрашивает. Наша встреча, по обыкновению, состоит из трех частей: сперва отчет о последних событиях, потом реферат и под конец дискуссия. Слово предоставляется Гизеле.
Встала нежная, белокурая девушка:
— В Фогельсберге, в деревне, где живут мои родители, недалеко от Лаубаха, проживала одна еврейская семья, с незапамятных времен — бродячие торговцы на базарах в маленьких городках. Мужчина прижил со своей женой семерых детей, четырех девочек и троих мальчиков. То, что я собираюсь вам рассказать, подтверждено множеством людей их деревни. Эсэсовцы пришли к ним в дом и потребовали у мужа пять тысяч марок. Но он отродясь даже не держал в руках такой суммы. Тогда они избили его и загнали вместе с женой и детьми в сырой погреб. Всех их заставили раздеться догола. У жены как раз были месячные, а по еврейской вере это означает, что она была нечиста. Они связали детей, а мужчину и женщину заставили литрами пить касторку, потом их тоже связали, засунули обоих в мешок и затянули мешок бечевкой как раз под горлом у этих несчастных. Мы даже и представить себе не можем, какой это страшный позор для благочестивого еврея.
Никто не слышал их криков, и они молча терпели действие касторки. Когда спустя много дней и ночей их там нашли, женщина была без сознания, мужчина слегка повредился в рассудке, двое из детей умерли, а тела их родителей были, словно червями, изъедены собственной мочой, испражнениями и кровью. От стыда перед сыновьями и мужем женщина не смогла больше жить, она повесилась. Тогда мужчина уже окончательно сошел с ума, и его увезли. Пятерых детей отправили в еврейский приют, который был закрыт в ноябре прошлого года. Потом их след теряется.
— Так-так, — сказал Габриель. — А теперь очередь Чарли.
— Я живу в рабочем поселке у Клингельбаха, — начал юноша, которого Рейнгольд знал по виду, рыжеволосый такой, он всегда ходил по улицам, насвистывая, под мышкой книги, голова запрокинута. Про себя Рейнгольд называл его «пугало огородное».
— Я еще живу вместе с родителями, — сказал Чарли, — а над нами живет человек, про которого всегда говорили, что он старый член партии. На прошлой неделе они его забрали, шестеро эсэсовцев. Они побоями выгнали его из квартиры, а перед домом, в палисаднике, заставили рвать зубами траву, потом его увели. Два дня назад этот человек вернулся совершенно без волос, они вырвали у него все волосы, вместе с кожей.
— Есть еще у кого-нибудь сообщение? — спросил Габриель собравшихся. И когда все промолчали, сказал: — Тогда перейдем ко второй части вечера. Господин патер, пожалуйста, зачитайте ваш реферат.
— Как всем вам известно, — начал патер, — евреи похищают священные остии, каковые затем скрытно надрезают ножом, читая при этом шестую книгу Моисееву до тех пор, пока остии не начнут сочиться кровью. А кроме того, многие, наверное, своими глазами видели, как евреи ловили христианское дитя и совали его в мешок, чтобы потом зарезать. Кошерное мясо из христианского дитяти! Это вместо вступления. А теперь, друзья мои, — продолжал священник, — я поведаю вам, как среди нас воцарился антихрист. Книга Откровения открылась, тогда он вышел на свет Божий