— Что это? — спросил Рейнгольд.
— Печатный станок, — ответил священник. — Мы печатаем на нем «Голос протеста» и листовки. Нам еще работы на всю ночь.
Габриель вывел Рейнгольда из темной церкви.
— Смотри, приглядывай за собой, штамфюрер, — сказал он у дверей. — Итак, до следующей среды.
«Что-то вынуждает меня писать, гонит меня и пишет за меня. Меня? Я ли это, Рейнгольд Фишер? Это другие вторгаются в меня мыслями, хотят меня переосмыслить.
Ты ли это, Рейнгольд, мог бы ты теперь спросить у меня, дорогой Шаде, и я затруднился бы ответить на твой вопрос. Мой внутренний хор выбился из предписанной тональности, я сам себе был весь мир, а теперь? Эта действительность есть не более чем взгляд на вещи и описание его, значит, я должен быть готов к тому, чтобы встретить и другие взгляды, столкнуться и с другими описаниями. Но ведь истина есть результат сложения множества действительностей, взглядов и описаний, она, так сказать, эссенция всего, ибо истина уникальна. Или я не прав, Шаде? И что же мне делать, друг мой, если я принужден буду признать, что существует и еще одна истина? Или — того хуже — что моя истина, в которой я мнил себя надежно укрытым и правым, что эта истина подвергнется затемнению, отчего я споткнусь и низвергнусь в маленькую могилу?
Ах, Шаде, Шаде, что же могло случиться с нашим Ханно?
И как обстоит дело с запрещенными передачами? И почему они запрещены? Если их дело — правое дело, зачем же его запрещать?
Против моих мыслей развязана война, понимаешь, Шаде, снарядами недоверия они поразили меня. Что делают с евреями и куда делся господин Герц?
Привычный колокол бьет за окном, но как живется мне, скажи, Шаде? Сегодня мне нанесли рану, и рана эта не заживет, покуда я не узнаю, как согласуется несогласуемое. И что произошло с Ханно. И как мне понимать его письмо, отправленное в „Голос протеста“?
Если бы только я мог сказать себе прямо в лицо: ты ошибался, штамфюрер, это горчайшее заблуждение, твои священные горы обернулись мусорными кучами, и не полководцы сидят на их вершинах, дабы командовать грядущими битвами, нет, там правят бал старьевщики, они маскируют твой народ своим товаром, они затыкают ему рот, они опутывают его цепями, лишают его зрения. Но что потом?»
Поутру, в свете майского дня, в постели, в комнате со стулом и столом и видом на серую стену соседнего дома, с ароматом кофе и лицом матери, лицом, которое будит, Рейнгольд спрашивал себя, почему же ничего не изменилось, когда все должно было измениться?
«Помещение под сводами церкви представляется мне настолько оторванным от жизни, что даже кажется, будто прошлым вечером я стал жертвой обмана чувств, — так записывал Рейнгольд в своем дневнике.
Обитающие на земле трехзвездные существа наделены, может быть, уникальным для всего сущего предрасположением смешивать фантазию с реальностью. Итак, чем более одарена творчески та либо иная личность, тем чаще с ней это может произойти. А наш брат, и без того не слишком заинтересованный романами о действительности, съезжает по наклонному спуску в туманное облако и — как я вчера — рискует окончательно утонуть в нем.
Вот это ты должен про себя знать, Рейнгольд Фишер, и более конкретно смотреть навстречу своему человеческому будущему! А что касается твоего будущего как поэта, коль скоро тебе такое уготовано, ты имеешь полное право скакать к островам запрещенного на широкой спине сказочного зверя».
— Ты читал «Протоколы сионских мудрецов»? — спросил он отца, когда они завтракали. Но Генрих даже и не понял, о чем говорит Рейнгольд.
— А что тебе известно про евреев, которые куда-то исчезают?
— Они получают собственную землю на востоке. Для евреев там среди чистого поля создают новую родину, они могут туда переселяться, там они могут беспрепятственно жить по своим законам, не мешая нам жить по нашим.
У Рейнгольда появился новый учитель химии, с головой ушедший в мир своих формул, пожилой, дружелюбный господин в черном сюртуке. Молодая фройляйн, только что приехавшая из Африки, где она преподавала немецким детям немецкий язык, стала вести у них литературу и мировоззрение.
Несколько недель подряд Рейнгольд не признавался себе в том почтении, которое внушала ему фройляйн доктор Фрайтаг. Он читал своих поэтов, вообще читал, сколько мог, заносил в специально купленную тетрадь проекты и планы того, как он за два года мог бы прочесть всю мировую литературу: от трех до четырех дней на большой роман, два дня — на маленький, на пьесу — день, а в те дни, которые будут заняты делами по юнгфольку, — максимальное количество стихов. И тогда он собрался с духом, пошел к фройляйн, попросил у нее совета по поводу своих планов, рассказал о том, что прочел недавно, и о том, что прочел давно, и показал ей свою тетрадь, где скрупулезнейшим образом записывал содержание прочитанного и свою оценку.
— А откуда вы взяли Гёльдерлина и Рильке? — спросила фройляйн.
— У меня был друг, — ответил Рейнгольд и сам испугался тому, что говорит о Ханно в прошедшем времени.
Фройляйн это заметила и спросила, в чем дело.
— Он исчез, — сказал Рейнгольд.
Фройляйн пристально на него поглядела.
— Он просто больше не появлялся, — отрывисто пояснил Рейнгольд и хотел повернуться и уйти. Но фройляйн пожелала узнать обо всем подробно. Она была темная блондинка среднего роста, носила очки, а волосы закалывала узлом на затылке.
«Рот у нее красивый», — записал Рейнгольд в своем дневнике, вот теперь он и глядел на этот рот. И увидел, как рот заговорил:
— В нашем рейхе никто не исчезает и никто не должен исчезать. Народ сурово призвал каждого на службу. Индивидуализм не имеет больше права на существование. И скрыться не может никто.
— Не скрыться, а исчезнуть, — сказал Рейнгольд. — Как евреи, — вдруг вырвалось у него.
— Ну что евреи, евреи, — засмеялась фройляйн, — про них можно забыть. Вы лучше думайте про немцев, думайте про вашего Гёльдерлина. Вы знаете его «Патмос»? — спросила она и, не дожидаясь ответа, заговорила, точней сказать, запела:
Но что всего угодней
Отцу и верховному властителю,
Чтобы чтили, храня,
Бережно букву, как веху,
И чтобы вверить ее только вам.
И в этом отцу покорна немецкая песнь.
Рейнгольд бежал по городу, бежал домой кружными путями, он не стал подниматься на Цигенберг, домой вернулся поздно, проскочил в свою комнату и записал в дневник: «Я бежал сквозь весну, я хотел бродить под деревьями. Я сидел