В день больших соревнований Рейнгольд, Утц и Гумми вместе пошли на спортивное поле. Один парень из гитлерюгенда хотел пристроиться к ним, но они с презрением его отвергли.
— Мы юнгфольковцы! — крикнул Утц. — Мы думаем не только ногами.
— И вообще, — сказал Гумми, — этот самый Фридеберг Миллер, я его знаю, мы с ним раньше частенько общались, но потом я образумился, мы его наконец узнали как следует: папаня-то у него родился в негритянской, дегенеративной Франции, а яблоко ведь от яблони недалеко падает, так что он вроде как бифштекс с кровью — снаружи коричневый, внутри красный.
— Ну и народищу на площадке! — воскликнул, завидев их, Байльхарц, который собирался стать священником и остался на второй год. — А ты, друг, — обратился он к Рейнгольду, — это твое первое выступление как штамфюрера, поздравляю! Святой и почтенный сонм родителей уже обсиживает скамейки, давай-ка попотей, и вперед!
Они построились на улице и пошли на поле: как по линейке проведенные линии, четкая маршировка. Свисток Рейнгольда — состязание началось. В перерыве девушки из СНД водили хоровод и делали физкультурные упражнения. Командовала ими Мехтхильд. Под конец все хором пропели песню «Наше знамя нас ведет вперед».
— Я горжусь тобой, Рейно, — сказала Мехтхильд Рейнгольду во время соревнований, — ты просто классический штамфюрер. Я желаю тебе, чтоб, когда ты станешь солдатом, тебе пришлось участвовать в боях и отражать атаки. Ты создан быть героем, Рейно.
— А в герое скрывается насилие, — произнес кто-то сзади. Это был Габриель, он смеялся, оглядываясь вокруг. — Господи помилуй, да здесь целый лес из юношей и девиц.
— Это что еще за тип? — спросил Байльхарц.
— Глаза сияют, — продолжал Габриель, — сердца трепещут, и души льются через край.
Рейнгольд подошел к Габриелю и отвел его подальше.
— Ты зачем пришел? — спросил он.
— А что ты знаешь про Ханно, что тебе удалось выяснить? Да ничего! А какие шаги ты предпринял? — И Габриель надвинулся на Рейнгольда.
— Пока ничего, — ответил Рейнгольд, — я сперва хотел переждать.
— Что переждать? — воскликнул Габриель. — Пока не останется никакого Ханно? Впрочем, о чем я говорю, все — жалкий человеческий страх, лучше я скажу так: от него надо освободиться, не то как бы в конце концов не влипнуть самому! Очень, очень сожалею, пимпф Рейнгольд, я в тебе обманулся. — И с этими словами он ушел.
— Это кто был? — спросила Мехтхильд.
— Сам не знаю, — ответил Рейнгольд.
В этот вечер все они — Рейнгольд, Ути, Гумми. Байльхарц, Рих и Готфрид — договорились в каникулы отправиться в поход на велосипедах.
«Это не обычная трусость, это чистой воды страх, — записывал Рейнгольд в свой дневник. — Этот дом — и этот отец, эта мать — и эта сестра! Стоит мне войти в этот дом, и я потеряю голову, буду метаться, как обезглавленный петух, не имея больше рта, чтобы издать крик. Стыд и презрение там раздавят меня, сидя в одной и той же машине, и я останусь лежать под колесами, умолкнув навсегда, а сестра скажет свое „Гопляля!“».
Этой ночью он увидел такой сон: Ханно сидит на камне, и сам он — камень, отесанный камень предков, могильный камень. «Ни один смертный не поднял более покрывало с моего лица», — написано у него на каменной груди. Налетела пыль, превратилась в большую кучу и погребла под собой камень по имени Ханно. Рейнгольд проснулся, встал, попытался написать письмо Ханно, он писал и рвал на кусочки, начинал снова писать и снова рвал на кусочки. Пока наступило утро, он все-таки написал то, что хотел. «Сегодня 13 июня 1940 года. Ханно, вот уже скоро полгода, как я ничего о тебе не слышал. Я совершенно беспомощен. Но я не верю, что ты меня забыл. Когда я думаю о тебе, мне в голову приходят тяжелые мысли и не хотят уходить, пока я не оторвусь мыслями от тебя. Но так уж оно и есть, мне недостает тебя на каждом шагу. После тебя у меня нет никого, с кем я мог бы поговорить на общечеловеческие темы. Где ты, Ханно, и что с тобой? Мне очень нужно узнать. Рейнгольд».
Когда он шел с этим письмом к дому Вольфсбергов, ему повстречалась кузина. На кузине была красная юбка, он давно уже ее не видел, в мыслях она так и была для него кузиной. Но тут, в красной колышущейся юбке, он осознал ее женскую сущность, которую она давным-давно позволила ему разглядывать. Она так смеялась, эта кузина. И еще она располнела.
— А мы не могли бы при случае где-нибудь встретиться?
Кузина засмеялась.
— В кафе-мороженом?
Кузина все смеялась.
— Ты, говорят, стал штамфюрером, — смеясь, сказала она. — Ну, хорошо, тогда завтра в пять.
Ему стало жарко, воротник рубашки сделался ему тесен, он припустил бегом и, совсем запыхавшись, налетел у ворот фон Вольфсбергов на сестру Ханно.
— Халло! — окликнула его она. — Кого это мы видим?
— Я пришел из-за Ханно, — выдавил из себя Рейнгольд и залился краской, потому что его посетила мысль о женской сущности в сестре Ханно, о том, что у нее тоже должна быть какая-никакая женская сущность, даже у нее, и от этой мысли Рейнгольд пришел в ярость, а ноги у него стали ватные.
— Я уже полгода ничего о нем не слышал! — выкрикнул он вне себя от ярости.
— Ну-ну, — сказала она, — не надо так волноваться. Все дело наверняка в том, что мой дорогой братик за это время сумел заменить своего маленького дружочка на какого-нибудь другого. Смею вас заверить, что дела у Ханно идут блестяще.
Она выпятила губы, потом их уголки опустились.
— Прошу вас, — услышал он свой голос, — у меня письмо для Ханно, и это очень важно. Прошу вас, сообщите ему мой адрес или передайте это письмо Ханно через надежного человека.
— Разрешите, — сказала сестра и взяла письмо у Рейнгольда. — Посмотрим, посмотрим, что тут можно сделать. Хайль Гитлер!
И по усыпанной гравием дорожке она зашагала к дому.