В молодежном приюте под Китцбюелем мы привели в порядок велосипеды и одежду и начали играть в пинг-понг. А Утц и Байльхарц продолжили свой литературный спор.
Я же оставался наедине с самим собой. У меня и с самим собой хватало забот. Мне надлежало думать про Ханно и прислушиваться к до сих пор звучащему у меня в ушах совету Шаде на этот счет. И еще надо было справиться с тоской по родному дому, потому что тоска эта вдруг навалилась на меня с такой силой, что впору было заплакать. Какое там впору, я и впрямь заплакал и мог скрыть свой позор от других только с помощью кашля, вот я и кашлял долго и судорожно, пока тоска не миновала, оставив по себе едва заметную, приятную боль за грудиной. Я ведь понимаю, что и мать, и отец, и брат, и весь наш дом с улицей, на которой он стоит, и свет, и воздух, и привычный шум никуда не делись, и даже напротив — я нахожусь на пути к этому дому.
Окна в большом зале для спанья расположены под самым потолком, и я вижу сквозь них, как одна за другой гаснут на небе звезды».
«29 июля. Солнце сопровождало нас по всей долине Зальцаха до Цельамзее. Мы пошли купаться. Сражения на воде заставили озеро перелиться через край. Оттуда мы поехали к перевалу Луффенштайн, потом через Каинов перевал вниз, к Ункену.
О эта многоцветные луга! Эти пестрые ковры! Все чувства распахиваются навстречу ароматам, которые струятся со склонов навстречу солнцу и голубой тишине, навстречу языку природы.
А уж потом в Берхтесгаденском молодежном приюте подавали сладкий творог, и несколько фигур в ночном одеянии поглощали его на балконе под раскаты блистательно ужасной грозы.
После бури, после непогоды нас одолели проблемы жизни и смерти. И из меня вырвалось то, что меня терзает, ну все про Ханно. Друзья были крайне удивлены, они-то считали его под надежной защитой рыцарского ордена. Я же со своей стороны не мог им честно признаться, что мои представления об этой надежности так серьезно пошатнулись. Вот, например, вернется домой Ханно сегодня или завтра, а я тут такого наговорил!»
«30 июля. Сумрачное небо висело над нами, когда мы оседлали своих коней, чтобы скакать в Зальцбург. На Резиденц-плац мы увидели большую толпу. Собралось много парней из гитлерюгенда, и мы присоединились к ним. Только Зигмунд колебался и в конце концов решил дожидаться нас в приюте. Это показалось странным.
По толпе прошло движение — прибыли представители СС: фюрер изъявил готовность показаться народу. Поскольку все мы явились в форме, нас вытащили в первый ряд. „Меня прямо дрожь пробирает, — сказал Гумми, — я впервые увижу нашего фюрера, того, кто спас Германию от неминуемой гибели“.
Перед нами поставили девушек. Им пришлось подталкивать друг друга, прежде чем они рискнули подойти к этому человеку.
„Хайль тебе, мой фюрер! — сказала одна из них с фотографией в руке. — Ты не мог бы расписаться на твоей фотографии?“
Довольно забавный мужик, невольно подумал я, ну до того забавный-презабавный. И тут я против воли рассмеялся, громко так рассмеялся, словно вдруг прорвалось судорожное рыдание. Меня толкали со всех сторон, и спустя страшное, но мимолетное мгновение я успокоился.
„А теперь пропустите вперед мальчиков“, — сказал этот человек. Мы вышли вперед и стояли перед самим фюрером. Тот спросил, откуда мы приехали, и мы поведали ему о нашем большом маршруте. Потом он спросил нас о состоянии нашей казны. Сперва мы ничего не посмели ответить на его вопрос, потом решились и сказали: „Погано“, и после такого ответа получили солидное денежное вспомоществование.
Затем, благодаря пополнению казны, был кофе с пирожным в местной кондитерской. С нами пошли четыре девушки из СНД, которых мы великодушно пригласили. Одна девушка по имени Инга — она специально приехала в Зальцбург из Штирии — сказала: „Мы все глядели на фюрера, но ни одна из нас не могла вынести его взгляд. Казалось, он читает наши сокровеннейшие мысли, и я уверена, что каждая из нас дала в ту секунду обет вечно хранить верность фюреру“.
Вечером я говорил об этом с Байльхарцем, который становится мне все симпатичнее. И он, кто с тех пор как помнит себя, неизменно хотел стать священником, сказал, что они похожи на монашек, которые посвящают свою жизнь Иисусу. После чего он рассказал мне несколько историй про монашек, а я вспоминал Габриеля и остальных и думал про все эти расовые бредни, о которых они говорили в своем кругу, и еще о том, что фюрер околдовывает не только полных идиотов, но и лишает рассудка людей вполне интеллигентных».
«31 июля. Утром взяли курс на родину. Мы узрели красоты нашего рейха и дали обет быть благодарными за все пережитое и никогда о нем не забывать».
* * *
В августе Рейнгольд обнаружил, что женщины начали на него поглядывать, окидывать его взглядом с головы до ног и с ног до головы. Сперва он вообразил, будто у него что-то не в порядке, недостаток какой-то, пятно или там изъян, потом начал тщательнее причесываться, бриться каждый день и попросил у отца, чтобы тот позволил ему посещать уроки танцев.
«Взрослеет он у нас», — сказала Магда, засмеялась и слишком сильно дернула его за волосы.
«Открываются новые страницы моей жизни, — записывал Рейнгольд в дневник. — Знойные южные ветры несут меня от одного взгляда к другому, от одной женщины к другой. Впрочем, мечтания мои покамест не устремляются прочь, они остаются при мне, да я и не уверен, что желал бы себе иного для них применения».
Когда в сентябре снова начались занятия, фройляйн доктор Фрайтаг стала еще туже закалывать свой узел на затылке, так что ни один волосок не кудрявился больше у нее вдоль шеи к воротнику, куда за ними, за волосками подлинней и покороче, часто следовали мысли Рейнгольда.
Шкальный оркестр исполнил симфонию «Вермахт», написанную учителем музыки, а фройляйн доктор Фрайтаг произнесла речь:
— Мы находимся в состоянии войны, наши храбрые солдаты днем и ночью совершают беспримерные подвиги. Волшебные же силы, которые наделяют их способностью совершать подвиги,