Габриель! Рейнгольд давным-давно ничего больше не слышал про Габриеля, не видел его и вообще не искал встречи. «Из-за раскола, который мне грозил, так что порой я уже ощущал в себе некое внутреннее зияние, так что порой меня уже начинала привлекать тьма. Габриель! Я отыщу его, я предстану перед ним со всем своим нутром, дабы обрести уверенность перед лицом его заблуждений и освободиться от его тьмы!»
— В этой войне, — продолжала фройляйн, — мы заранее позаботились, чтобы вредители не расцветали пышным цветом, как в мировую войну. Для защиты от этих вредителей и была создана особая карательная система военного времени. И это дарует народу чувство столь необходимой ему уверенности. Одно из правил защиты гласит: тот, кто общается с военнопленными таким способом, который может грубо оскорбить здоровые чувства народа, подвергается аресту, а в особо тяжелых случаях — заключению в исправительном заведении.
И фройляйн сообщила, что завтра утром состоится наглядный урок на эту тему, для чего ученикам было велено явиться к восьми часам в полной форме на Ратушную площадь.
В кузове грузовика с откинутым бортом сидела молодая женщина, привязанная к стулу, руки у нее были в наручниках, ноги прикреплены к ножкам стула. Юбка у женщины задралась выше колен, так что Рейнгольд мог видеть ее подвязки. На груди у нее болталась доска с надписью: «Анна Ритц, Кирхгёнс, Хинтергассе, 4». Штурмовики осыпали ее ругательствами: «Потаскуха! Безнравственная шлюха! Поляцкая сучка! Это тоже саботаж! Распутница, забывшая свою расу!»
На площади было полно народу. Два эсэсовца отрезали у молодой женщины косы, остригли наголо волосы, прибили косы вес к той же доске, и машина тронулась, объезжая площадь по кругу со скоростью человеческого шага.
— Анна Ритц, — вещал какой-то мужчина в мегафон, — вступила в недозволенную связь с пленным поляком. Вот почему ее позорят перед нашей ратушей, а с голым черепом она так и будет теперь ходить, как с клеймом, за свой бесчестный поступок. Завтра ей предстоит нести ответ перед особым совещанием. Она осквернила природу, она не только дарила своему полячишке подарки и провожала его до ворот лагеря, она даже вступила в интимные отношения с этим недочеловеком. Ее надо пригвоздить к позорному столбу. Может, здесь сыщется хоть один храбрый немец, который во всеуслышание заклеймит позором польскую шлюху?
Итак, грузовик с прежней скоростью описывал круги, а люди бежали вслед за ним.
— Ее застукали на месте преступления, — ревел мужчина в мегафон, — а мать этой шлюхи прекрасно все знала, но не ударила палец о палец. Вы — порядочные люди, тот, кто плюнет в нее, не совершит ничего предосудительного, ибо законно то, что полезно немецкому народу, а незаконно то, что ему вредит. Если наши женщины будут рожать негритянских, еврейских или польских выблядков, нас затопит поток грязи. Если немецкая женщина снюхается с негром, с желтокожим полукровкой, евреем или полячишкой, ни один закон не станет ее защищать, и ее рожденных в браке либо внебрачных детей — тоже нет. Расовое смешение карается по закону, сохранение в чистоте немецкого организма — это высочайший гражданский долг каждого гражданина.
Грузовик все так же ехал в темпе шага, кто-то раздвинул ноги женщины, и Рейнгольд увидел, что ее серые шерстяные панталоны намокли.
Гумми и Утц стояли возле Рейнгольда, но, когда стая парней из гитлерюгенда начала улюлюкать, они вернулись в школу. Никто не произнес ни слова. В карманах своих коротких штанов они крепко сжимали кулаки.
В классе кроме Зигмунда Айса, который вообще не ходил на площадь, сидело всего несколько человек. Фройляйн доктор Фрайтаг стояла гордо выпрямясь перед медленно заполняющимися скамьями и толковала о племенных воззрениях предков, рыцарей, которые «надзору строгому путь жизни посвящали», «отобранных с самых юных лет за красоту свою и благородство». После чего с улыбкой — сладкой улыбкой, поведала, что Амфортас, вопреки закону любви равных, сошелся с Кундри, получеловеком, полузверем. «Подобное с подобным зовется размножением, — все так же улыбаясь, продолжала она, — неравное с неравным зовется осквернением».
«Лицо, тело одинокой из одиноких! Словно пребывала она уже где-то за своими пределами, словно уже состоялся великий, последний вздох. И ни единого звука, лишь тишина, лишь сухие слезы. Тела уже как бы и нет, хотя оно до сих пор здесь. Смерть была бы исцелением, — так говорю я себе, но, Господи, что я об этом знаю?! — так писал Рейнгольд в своем дневнике.
Мужчину, поляка, как они сказали, должны повесить. А ведь она, говорят, любила этого человека. Но кому какое до этого дело? Любовь есть единственная свобода человека, единственная. И никого это больше не касается, кроме этой Ее и кроме этого Его. Здесь коренится какое-то беззаконие, которое я никак не могу воспринять как закон. А потом они вообще сказали самое ужасное: что нижние органы этой женщины, ну, которые чтобы рожать детей, они все вырежут!
Стук ее сердца отдавался у меня в ушах. Глухая дробь барабана, факелы, капюшоны, блуждающие огни, глаза палачей. Это пришло ко мне из доисторических времен как подобие современности, это овладело всеми моими чувствами.
Я схватил ее, эту женщину и поднял высоко на руках, и держал крепко, и сжимал ее душу ладонями, и ушел с площади, осторожно, чтобы больше не осквернить ее, не сотрясти неловким движением, — Боже мой, Боже, я пытаюсь чернильными закорючками раскрыть то, что можно лишь сокрыть.
Должно быть, прошло немало времени с тех пор, как я постигал основы своих умозрений. Но теперь я хочу спросить себя: а вообще-то они у меня были, эти умозрения? Или в конечном счете эти основы состояли лишь из отца да из соседей, от одного края до другого?
Я ищу свою истину, я хочу узреть ее, голой и чистой. Это причиняет боль, уже сама по себе попытка причиняет боль. Боль — как решение и разрешение, — но от чего? Словно я прижал свою грудь к некоему шипу, и рвусь, и рвусь прочь, и не могу высвободиться. А теперь? Теперь все время слышится чья-то мольба, чтобы все остановилось и осталось