— Брысь, скотинка!!!
Председатель райисполкома и друзья-товарищи футболиста хохотали так, что с похожих на снеговиков кустов боярышника осыпался весь снег.
— Никак дикого кабана за котенка принял? — изгалялись они.
Дед Сашко поостерегся присоединиться к хору насмешников. Кто он такой, чтобы подковыривать знаменитого человека? И правильно сделал. Почувствовав сострадательную душу, футболист оставил на хранение длинноствольное ружье. То самое, которое сейчас укрыто от чужих глаз слоем перепревшего дерьмеца, и которым пользовался так же безраздельно, как и доставшейся в наследство трофейной бритвой.
А от местных браконьеров какая прибыль? Так, одна проруха. Обязательно потребуют за труды половину добытого зверя, полную четверть огненной воды и право охотиться там, куда прежде допускались лишь избранные.
Да после такого директор лесхоза ножом соскоблит с ясеневой стены дарственную. И таким образом разжалует приближенного к знаменитостям деда Сашко в рядовые пенсионеры.
Однако всего этого удастся избежать, благодаря прапорщику и его солдатикам. Сегодня они здесь, а завтра, приняв на посошок огненной воды, отправятся туда, где война стирает не только воспоминания о жарком из дичи, но и человеческие жизни. Поэтому только он, лесник, будет знать, что щедрое угощение и последовавшая за ним облава на чужаков затеяны исключительно для того, чтобы провернуть одно деликатное дельце.
Если сегодня получится завалить дичь, то дед Сашко без ущерба для собственного желудка сможет продать пару разжиревших на кукурузных початках домашних кабанов. Заодно будет пополнен запас солонины, которую многие из именитых гостей предпочитают прочим закускам.
Особенно охоч до нее директор лесхоза. Он не просто вкушает, а священнодействует над разделочной доской.
Только деду Саше не жаль ни солонины, ни содержимого старинной четверти. Знает, в обмен на хлеб-соль директор и дальше будет снисходительно взирать на допускаемые подчиненным вольности при распределении сенокосных полян и древесины. А ради благосклонного отношения со стороны начальства стоит малость покривить душой. Только обставлять все это надо таким образом, чтобы главная деталь плана выглядела второстепенной. Мол, вызвался помочь служивым, а вместо чужаков из бурелома выскочил кабанчик. Ну и пальнул по нему в автоматическом режиме. Да так удачно, что пуля-турбина вошла под правую лопатку.
Но можно обойтись и без оправданий. Служивые только обрадуются обещанию организовать царский ужин с жарким из дичи. И ради этого помогут доставить тушу на лесной кордон.
Словом, все предусмотрел дед Сашко. Осталось лишь завалить кабанчика. А то, что он ломанется через заросший перешеек, сомнений не возникало. Хоть животина и не обучалась в лесном техникуме, но во время охотничьего сезона открытых мест избегает.
Конечно, для пущей уверенности следовало откопать двустволку. Рядом ни одного приличного деревца, а кустики едва ли защитят от атакующего подранка. Только деду Сашко всегда хватало одного патрона, чтобы свалить верткого вальдшнепа или пятнадцатипудового секача.
Судя по времени, служивые должны выдвинуться на исходные позиции. И хотя от оврага их сейчас отделяет каких-нибудь полторы сотни шагов, лесник держится расслабленно. У него в запасе есть время, чтобы сдернуть с плеча казенную одностволку и взвести курок. А если чужаки сдадутся без боя, оно, может, и к лучшему. Отпадет нужда корить себя в чьей-то смерти. Да и кабанчик никуда не денется. Надо лишь попросить служивых, чтобы шумнули из автоматов в буреломной крепости. Хоть и привыкло местное зверье к присутствию человека, однако щелчки взводимых курков и выстрелы продолжают вселять в сердца глубинный ужас.
Впрочем, действовать по запасному варианту не пришлось. Вьюга белой кобылицей вновь вздыбилась над лесным кордоном, загремела подковами о тропу войны с такой яростью, что небо уронило на холки кустов жимолости сгустки белого крошева,
И сразу же границы сенокосной поляны сдвинулись к озерцу, а само оно утратило былую четкость.
— Для полного счастья только этого недоставало, — проворчал дед Сашко. Полагаясь больше на слух, чем на зрение, пытался уловить треск валежин под копытами зверя, однако все звуки подмяла автоматная трескотня. И так увлекся, что заметил пересекавшего сенокосную поляну человека, лишь когда тот поравнялся с озерцом.
Вначале принял бегущего за одного из бойцов прапорщика, но у ребят поверх курток были наброшены белые балахоны, а этот в рябой разлетайке с оторванным до половины капюшоном.
— Стой! — крикнул дед Сашко. — Стой, дурья твоя башка!
Стрелять лесник не собирался. Однако, когда чужак на бегу выпустил из автомата в его сторону короткую очередь, самопроизвольно сработал лежащий на спусковой скобе указательный палец правой руки. А так как дед Сашко не тратил больше одного патрона даже на верткого вальдшнепа, свинцовая турбина швырнула чужака на прикрытое свежей порошей озерцо.
Спустя полчаса на сенокосной поляне собрались служивые. Двое из них прихрамывали, а у прапорщика был вырван клок бороды-расторопши.
— Потерпите, — приказал он хромоногим. — Бобрик сейчас подгонит железную бричку, поедете на кордон с комфортом. — А вы, Александр Иванович, чего так убиваетесь? Вроде ни разу не ранены… Это у меня пуля по подбородку проехалась, прореху в растительности сотворила. Теперь знакомая дама в претензии будет… Да придите вы в себя наконец! Что, никогда не приходилось убивать человека? Так это не человек. Он, стервец, двоих ребят покалечил, меня чуть жизни не лишил… Да и кто он вам, этот укроп цыганского обличья?
— Внук он мне, — ответил, словно горсть сырой глины на гроб уронил.
— Документы смотрели?
— Зачем мне документы? По носу признал. У нас, Оберемков, они приметные, вислой сосулькой… Что я теперь бабке Катерине скажу? Что продал родимого внука за тушенку? Как жить теперь? Кто унаследует трофейную бритву и булаву, из самого стойкого дерева вырезанную? — сдернув с головы шапочку, утопил в ней лицо.
А над сенокосной поляной белой кобылицей продолжала метаться вьюга. Она укрывала саваном лежащее на льду озерца тело и вплетала в остатки бороды-расторопши прапорщика седые пряди.
Перекати-поле
Быстроногий Олень уткнулся лицом в растоптанную и поэтому пахнущую горечью траву прифронтовой рощи. Истошные вопли «скорой» вначале приблизились, но вскоре начали отдаляться и чуть позже умолкли в лабиринте окраинных улиц.
— Наверно, кому-то еще хуже, чем мне, — сказал Быстроногий Олень, и слова его зависли на встрепанных кустах жимолости.
Но он ошибся. Пожалуй, во всей округе не сыскать человека, которому было так худо, как ему. Перетянутая брючным ремнем повыше колена левая нога совсем онемела, и теперь от нее по всему телу расползались холодные черви.
Сразу после случившегося он вскочил, однако нога подломилась, и Быстроногий Олень на