Но и у мультикультурализма левых были пределы. В 1970-х годах прогрессисты все еще указывали на социальные факторы, объясняющие трудности, с которыми сталкиваются турецкие женщины в Германии, такие как изоляция и языковой барьер. К началу 1980-х годов вину возложили на “традиционные” обычаи. Немецкие феминистки писали о “продаже невест”, чтобы разоблачить угнетение турецких женщин. Платок стал зримым символом всего того, что отделяло отсталый Восток от просвещенного Запада. Чтобы ассимилироваться, гастарбайтерам нужно было сначала отказаться от своих обычаев с помощью их западных сестер. Это был последний этап в длинной череде цивилизаторских миссий, движимых добрыми намерениями, но омраченных невежеством и снисходительностью. Он упускал из виду центральную роль семьи для турецких женщин, а также их собственные стратегии сопротивления. В этом заключался парадокс. Немецкие прогрессисты и феминистки выступили против расизма в Америке. Что же касается гастарбайтеров в их собственной стране, то они либо не видели их вообще, либо если и видели, то лишь находили признаки отсталости, которые усиливали их гордость за собственную эмансипацию68.
Германия, “горькое отечество”
Насколько “традиционными” в действительности были турецкие семьи, остается под вопросом. Мы уже отмечали, что большинство приехавших в 1960-е годы были горожанами, образованными и вестернизированными. С конца 1960-х годов прибывало все больше работающих женщин. Это оставило след на гендерных отношениях, особенно когда в 1970-х годах жертвой безработицы оказывался мужчина-кормилец. Хиллал Белим было шестнадцать, когда она впервые приехала в Германию в 1970 году, чтобы работать в компании, производящей принадлежности для черчения. В 1978 году девушка вернулась в Турцию, чтобы выйти замуж. Три года спустя она снова приехала в Гамбург, сначала на свою старую работу, а затем устроилась помощницей по уходу за пожилыми людьми. Когда ее муж получил разрешение присоединиться к ней, именно у нее была оплачиваемая работа и знание немецкого, который она выучила с помощью своих коллег и соседа. Мужу же удавалось находить лишь случайные заработки, например по поклейке обоев. “Я была мужчиной”, – резюмировала она69. Новые роли могли привести к конфликту. Тем не менее трудоустройство также приносило большую уверенность и свободу – иногда только у жены были водительские права70. Пожилые люди сталкивались с аналогичными проблемами, связанными с их авторитетом для детей.
С конца 1960-х годов турецкие мигранты все чаще приезжали из сельской местности, принося в немецкие города деревенские обычаи. Антрополог проследил за семьями, прибывавшими из Анатолии в Германию в 1970-х и начале 1980-х годов. Для некоторых работа в Стамбуле была важным этапом на этом пути, и уже здесь они (а не большая семья) выбирали себе супруга. Фатме Эрен было двадцать два года, когда в 1972 году она покинула Турцию; ее муж присоединился к ней в следующем году. В Берлине деревенские нормы добра и зла, чести и стыда смягчались параллельно с тем, как сменялись соседи, а социальный контроль был намного слабее, чем там, где иммигранты выросли. В браке Фатме Эрен прижились новые формы разрешения конфликтов. Когда случалась ссора, Фатма замолкала не на неделю, а на день. Жизнь в чужой среде также делала партнеров более зависимыми друг от друга. Досуг и экскурсии стали цениться как совместная деятельность. Когда дело доходило до стирки и уборки, основную работу по-прежнему выполняли турецкие женщины, как и женщины во всем мире. Тем не менее роли в домашнем хозяйстве больше не были деревенскими: если муж просил чаю, г-жа Эрен говорила ему, чтобы он заварил его сам. Новое чувство свободы отразилось в поговорке: “Burasi Almanya” (“Это Германия”)71.
Мигрантов время от времени приглашали на свадьбы их коллеги, и были некоторые признаки солидарности с участниками голодовки после переворота 1980 года в Турции. В то время каждый второй иностранец в свободное от работы время “общался” с немцами; среди турчанок это была каждая третья. Однако в основном это были отношения на расстоянии вытянутой руки. Лишь у каждого двадцатого турка был “тесный контакт” с немцами, а трое из четырех никогда не ступали на порог немецкого дома.
Мигранты говорили о Германии много положительного: здесь было чисто и правильно, царили закон и порядок, и можно было рассчитывать на зарплату в конце месяца. Их ожидания дружелюбия, однако, были очень скромными и часто простирались лишь немногим далее простого ответа на вопрос, как пройти куда-то, когда они спрашивали об этом немцев72. Кончетта приехала со своими детьми из Италии в 1966 году. В свое первое Рождество она зашла к соседям, чтобы подарить им пуансеттию, бутылку вина и пригласить к себе – “если вам как-нибудь захочется выпить кофе”. Семь лет спустя она все еще ждала реакции на свой жест. Общение ограничивалось коротким формальным “добрый день” – “как будто они боятся встретиться со мной”, сказала она73. Холодная атмосфера была особенно болезненной для мигрантов, оставивших свою семью, как это отражено в стихотворении одного из них: “Deutschland, горькое отечество // Никогда человеку не улыбается. // Я пока этого не знаю – // Некоторые никогда не возвращаются…”74
Те, кому все же протянули руку помощи, скорее всего, наталкивались на стену предрассудков в другом месте. Благодаря вмешательству местного социал-демократа турецкому рабочему удалось найти квартиру в немецком районе, но новые соседи избегали его и просили покинуть местный бар; в конце концов рабочий вернулся в турецкий квартал75.
Турецкая учительница подробно рассказала о своей жизни в Германии в 1970-х годах в автобиографии. За первые шесть лет пребывания в стране она вспомнила всего три контакта с немцами: с начальником на работе, с врачом, который принимал у нее роды, и с женщиной из Управления по делам иностранцев. Ситуация изменилась в 1978 году, когда она начала преподавать турецким детям в начальной