На стр. 37
Гроссман позволяет себе договорить за Достоевского до конца его мысль: «Смертельные недуги вольнодумства, безбожия, кощунственного восстания на царя небесного и царя земного, то есть высшее и страшнейшее отцеубийство (ведь по представлению Достоевского царь это отец, а подданные – его дети), – все это найдет свое разрешение и завершение в грядущем расцвете православной церкви, поглощающей в себе всю государственность». А в доказательство, что так именно проповедовал Достоевский, приводится свидетельство друзей о том, что, прочитавши с таким триумфом речь о Пушкине, он с грустным раздумьем говорил после доставшихся ему оваций: «Главного-то они у меня все-таки не понимают. Они носят меня на руках за то, что я не удовлетворен нынешним государством, а не видят, что я им указываю на церковь». Кто это? Кто свидетельствует так? Почему бы Вам не назвать его? Это ведь не шутка!
Впрочем, Гроссману никаких доказательств и не надо. Они уже были у него в достаточной мере в прошлой его статье о «Карамазовых»; по прошлой статье он и называет Достоевского «стареющим романистом», там было сказано о нем еще суровее.
На стр. 38
обобщающая мысль Гроссмана достигает своего апогея: «Братья Карамазовы»… продолжают «Преступление и наказание» и «Бесы» «и как бы составляют с ними единую политическую трилогию». Так превращается в контрреволюционный роман и «Преступление и наказание». И никак не понять уже, в чем же величие Достоевского-художника, если он все свои лучшие романы создает в целях борьбы с передовыми идеями эпохи. Утверждается, что карамазовщина есть для Достоевского символ революционного «безудержа» «Молодой России». Покушения Каракозова и Березовского, Веры Засулич и Степняка-Кравчинского… «по-своему формировали его грандиозную эпопею отцеубийства, утверждая и закаляя ее основной парадокс в том, что утратившие веру в бога и бессмертие неизбежно становятся бунтовщиком и кровопролитием». Так получается, что «Братья Карамазовы» есть «развернутая экспозиция последней государственной философии Достоевского».
Стр. 41–42.
Л. П. Гроссман стремится быть последовательным и в осмыслении, с точки зрения единства мысли с реакционными кругами, судебного процесса над Дмитрием Карамазовым. Он отражает в нем поход правительственной прессы против общественного суда – оправдания присяжными заседателями Веры Засулич. Достоевский будто бы использует и бытовые детали знаменитого процесса. Так, председатель суда на карамазовском деле – «человек образованный, гуманный… но довольно безразличный к личной трагедии его участников» весьма напоминает председателя на процессе Засулич А. Ф. Кони (!!!). Кони в роли судьи, безразличного к судьбе участников процесса – это по меньшей мере оскорбительно для памяти об этом выдающемся, честнейшем судебном деятеле, не говоря уже о достаточно близких сердечных отношениях его с Достоевским.
Стр. 43.
Смердяков, по Гроссману, олицетворяет с точки зрения Достоевского всех новейших представителей «левого доктринерства» и «европействующей интеллигенции». Не Иван, а Смердяков, лакей – чей лакей? – представляет собою западничество! Не царскую Россию ненавидит он, а народ, русский народ. Зачем так искажать истинный смысл этого образа? Достоевский таки-таки ничего не понимал в современности, активное народничество смешивал с либеральствующим западом! И Смердяков его олицетворяет!
Стр. 46.
«Раздумья молодого Достоевского о возможности сочетания фурьеризма с евангелием». Откуда Вам известны эти его раздумья? Он просто принимал это как незыблемую истину той эпохи.
Стр. 47.
Когда Достоевский рассказывает это о Белинском? – Почему позволяет себе Леонид Петрович быть таким наивно верующим каждому слову, сказанному Достоевским независимо от его настроения, образа мыслей в тот или иной период, – цели, которую он ставит себе? <!>
Ссылаетесь Вы на Кабе, утверждая, что у Кабе евангельская притча об искушениях толкуется в духе главы о «Великом Инквизиторе». Право, это целое открытие. Показать бы Вам это как один из источников «Карамазовых», не указать, а показать, доказать!
Стр. 48.
О «Великом Инквизиторе» – главное значение в напряженной борьбе идей и возбуждающей страстности тона, – словом, не в существе дело, а в тоне. Так, что ли? И еще: «Здесь личная мука автора, тяжело пережившего драму отречения от освободительных идей социализма во имя меча кесаря или авторитета самодержавной власти». Что за путаница! Ведь «меч кесаря» и «самодержавная власть» у инквизитора, осуществляющего социализм – так ведь в поэме, – а не противопоставление. Необходимо свести концы с концами.
«…бурная жизненность» – нельзя ли поменьше бурности?
Стр. 49.
Смердяков воплощает «политическую тенденцию»? Скажите, наконец, какую тенденцию? Антирелигиозную? Западническую? А Иван? Смердяков ведь его лакей? Как можно толковать Смердякова не в связи его с Иваном?
Стр. 50.
«Пронзительно-унылое» дарование Достоевского – это определение дарования Достоевского как «пронзительно-унылое» делает честь его изобретателю. В Европе, не только у нас, – наверное воспользуются. Если не ошибаюсь, во всей многочисленной литературе о Достоевском такого меткого, полностью соответствующего силе и глубине его таланта, такого, выражаясь языком Гроссмана, «пронзительного» и тонкого определения – еще не было.
Очень оригинальное впечатление производит седьмая глава – «Карамазовы в критике». Литература приведена, на первый взгляд, довольно большая – всего двадцать три названия. Распределены они так: 14 наименований – годы 70–80‑е, то есть когда роман еще печатался, но не был закончен; не газетно-журнальных статей всего две: из «Русского романа» <К. Ф.> Головина (1897 г.) и «Русской литературы после Гоголя» О. Миллера (1886 г.). Удалось втереться в сонм этих почтенных старцев из всей огромной литературы о Достоевском за 75 лет, только двоим: Ермилову и Фридлендеру. Как я им завидую!! Нет, неверно: в одном месте еще упоминается Антонович, а также Луначарский, который в 1931 году выразил свое несогласие с тем, что «социалисты родственны Великому Инквизитору». Вот и все. Даже Горький приводится лишь постольку, поскольку он утверждает, что помыслы, вложенные в уста и души Алеши, Лизы Хохлаковой и Коли Красоткина, «неверны, невозможны, а подчас даже чудовищны», причем дата 1953 год.
Не лучше ли совсем снять эту главу? Что-то уж очень совестно перед этими 300 000 новых читателей.
Стр. 62–63.
Откуда взялась фамилия Карамазов? «Она восходит, – утверждает Гроссман, – к первому, кто совершил покушение на царя: Каракозов». Царь, по Достоевскому, – отец, отсюда и сюжет романа – отцеубийство. Это очень-очень оригинально и весьма убедительно. Надо только добавить следующее. К фамилии Каракозов восходит фамилия Кармазинов. Тургенев – главный сеятель на Руси в лице Базарова безбожия, нигилизма, который и привел Каракозова к покушению на царя. Иван такой же нигилист, как и Базаров. Может быть, согласитесь?
Стр. 74.
Сведения Суворина о продолжении Карамазовых очень странные. Из монастыря Алеша ушел бы к революционерам искать у них правду. Значит, даже Алеша разочаровался бы в монастырской правде?
Стр. 67.
Бакунин подчинил себе самовластную натуру Нечаева – причем тут подчинение? Малообразованный Нечаев в анархизме Бакунина нашел себе подходящее мировоззрение.
Стр. 68.
Аналогия полемики по поводу «духовных судов» с дискуссией в пятой главе первой книги романа – поверхностная. Иван и Зосима говорят и спорят совсем о другом.
Стр. 88.
Песню «Непобедимой силой…» слышал, конечно, из уст своего дяди, приходившего в гости к Достоевским и распевавшего песни под аккомпанемент сестры, матери Достоевского (см. А. М. Достоевский. «Воспоминания»).
Стр. 90.
Неправильно передан смысл слов Ивана: не в том дело, что поразительные теории о Вселенной не оправдывают ужасов исторической действительности. Спор переносится совсем в другую плоскость – этическую, человеческую, историческую.
Стр. 91–92.
Все об истории Болгарии можно, в целях сокращения, изъять.
Стр. 93.
Точно указать, где опубликована брошюра о Ришаре.
Стр. 93–94.
Некрасовские стихи можно бы опустить.
Стр. 95.
О травле крестьянского мальчика – не видимо, а действительно из журнала.
Стр.