Кроме того, позволительно сомневаться, что необходимо сохранять очевидные описки Достоевского, в том числе и те, которые он здесь же поправил.
Что касается до примечаний, то прежде всего бросается в глаза то, что они составлены много лет тому назад и не поправлены на сей день. Отсюда ссылки на такие места хранений, которые ныне переименованы, а иногда и ликвидированы. Уже нет ГАФКЭ, на что Долинин постоянно ссылается. Нет ИЛИ (ныне ИРЛИ), нет литературных документов в Белевском архиве; вряд ли точна ссылка на «Московский центральный литературный музей», часто фигурирующий в ссылках. Вообще ссылки на место хранения сделаны явно небрежно. Сплошь да рядом они совсем отсутствуют. Иногда это объясняется тем, что где-то на предшествующей странице сказано, что все письма определенного адресования находятся там-то и ссылок на это место впредь не будет. Но примечания к письмам – не роман. Подряд их читать будут немногие. К ним будут обращаться по мере необходимости, а в таком случае ищущий источник останется в недоумении, так как никакой отсылки от письма к тому месту, где говорится о его месте хранения, нет. Иногда редактор просто забывает это указать. Таково, например, письмо № 616 (стр. 7 примечаний). Иногда отсылка неверна, например к письму 848, печатаемому впервые, но которого нет в Пушкинском Доме, несмотря на ссылку редактора.
Все это тем более досадно, что в этом году выходит описание автографов Достоевского, хранящихся в основных архивах Союза, и будет очень досадно, если ссылки 4‑го тома писем будут расходиться с этим описанием.
По-видимому, указание на место хранения в некоторых случаях редактор заменяет ссылкой на примечания к другим письмам (например на примечание к письму № 633), но сделано это так, что читатель никак не поймет, зачем его туда посылают, так как в примечании к письму 633 и подобных примечаниях к другим письмам не сказано ничего вразумительного, что бы могло относиться к ссылочным письмам. Все это надо привести в порядок.
Еще одно замечание: на некоторых письмах Достоевского получатели аккуратно отмечали, когда письмо получено. Это желательно бы сообщить в примечаниях. Редактор этого не сделал.
Устарелость некоторых примечаний выражается и в том, что имеются ссылки на издания, не увидевшие света, по-видимому по той же причине, по какой не увидел света данный том в свое время. Смотри, например, примечание к письму 630 на стр. 39.
Что касается содержания примечаний, то по изложенным выше причинам я не могу возражать против них в целом, но не могу не отметить, что есть некоторая тенденция к излишествам. А. С. Долинин, конечно, вправе делиться с читателями своими собственными впечатлениями от цитируемых документов, доводя их до сведения, что некоторые из них произвели на него потрясающее впечатление, некоторые же он читал с омерзением, хотя эти лирические отступления не помогают читать письма Достоевского, так как мы не всегда уверены в адекватности психологии Достоевского и Долинина. Но под излишествами я разумею и другое: те сведения об общеизвестных лицах и те оценки, которые не вытекают из характера упоминания того или иного имени в самом письме Достоевского. Если Каченовский-сын подает прошение в Литературный фонд о пособии, то дается этюд об его отце – историке и издателе «Вестника Европы», где мы знакомимся с мнением А. С. Долинина, находящего сходство между Каченовским и Тредиаковским, – замечание само по себе может быть даже и остроумное, но нисколько не разъясняющее судеб прошения Каченовского-сына в Литературном фонде.
Достаточно Достоевскому сказать о том, что Маркевич указал ему на какую-то журнальную статью, как мы получаем критический этюд о Болеславе Маркевиче. В письме 619 (см. страницу 9) Достоевский касается символической интерпретации догмата воскрешения из мертвых, какой этому догмату дает Ренан. Читатель ищет в примечании, где Ренан об этом пишет. Вместо этого он принужден читать этюд о Ренане, где сказано, что Ренан отличался оригинальностью трактовки избранных им тем и писал в живых картинах образно и ярко. Думается, что Достоевского интересовала не образность и яркость картин Ренана и не оригинальность, взятая сама по себе, а его способ интерпретации, ищущий реального основания для мифов путем их аллегорического истолкования и т. п.
Достаточно Достоевскому упомянуть эпизод своего романа, как в примечаниях под видом разъяснения появляется абзац, содержащий краткий, а потому и неточный пересказ этого эпизода (см., например, стр. 144 примечаний, пояснение к письму № 725).
Между тем все этюды, перечисленные мной и не перечисленные, уже в силу своей краткости теряют убедительность и поневоле поверхностны, тем более что их герои, как бы они ни были известны, далеко не всегда являлись предметом специальных разысканий или размышлений редактора. Они кажутся ненужными привесками рядом с действительно нужными и серьезными справками, являющимися результатом изучения того или иного вопросов.
Кое-где комментарий дан неверный. Например, письмо 623 в примечаниях на стр. 25 датировано 3 апреля 1878 года на том основании, что рядом с письмом конверт с почтовым штампом 3 апреля 1878 года. Но ведь в письме говорится: «Приходи завтра, т. е. в понедельник», из чего не так уж трудно заключить, что письмо писано в воскресенье. Между тем 3 апреля 1878 года приходилось на понедельник. Поэтому даже в условиях «приблизительной» датировки было бы вероятнее датировать письмо 2 апреля.
На стр. 81 говорится о происхождении песни Смердякова. Написанное необходимо дополнить указанием, что в конечном счете песня эта – сочинение Марина, сильно измененное в устной передаче. Об этом см.: Марин. Полное собрание сочинений. Издание Государственного Литературного музея, 1948, стр. 56 (текст песни) и 359 (примечание). Ср. например куплет:
Иль волшебной силой
Дух привержен к милой.
Господи помилуй!
Ее для меня.
Этим не отменяется то, что сообщается в комментарии, так как текст, находящийся в песенниках, ближе к тексту Смердякова, чем подлинный текст С. Н. Марина.
На стр. 91 примечаний Долинин уличает Достоевского во лжи. Тот писал Штакеншнейдер (говоря о ежемесячной порции романа «Братья Карамазовы», отсылаемой в «Русский вестник»): «Отсылаю всегда 10‑го каждого месяца. Сегодня же 15 число, стало быть, завтра уже надо садиться писать. Итого гулял 5 дней». Долинин обличает: материал «был отправлен в редакцию не 10-го, а 9 июня, „всего погулял“, таким образом, не 5, а 7 дней (см. выше, письмо к Любимову от 11 июня)». Зачем преувеличивать лживость Достоевского. Если бы даже он на один день обманул Елену Андреевну Штакеншнейдер, то и тогда бы получилось не пять, правда, а шесть дней прогула, но не семь же. Но дело в том, что Достоевский послал свой материал именно 10‑го числа. В письме к Пуцыковичу, датированном 11 числа, говорится: «До самого вчерашнего дня и день и ночь сидел за работой, даже газет не читал. Но вчера отослал и с неделю буду гулять» (стр. 60). В самом письме Любимову, посланном в тот же день, 11 июня, есть указание, что посылка сделана 10 числа: «Пришлю же непременно на июльскую книгу и тоже 10 июля не позже». Если бы было послано 9-го, то какой смысл было писать «тоже»? По-видимому, начальные слова письма «третьего дня» – обмолвка, и надо было написать «вчера». А впрочем, данное примечание я отношу к излишествам, тем более досадным, что поспешность заставила сделать еще две арифметические ошибки. А на самом деле, ну пускай бы Федор Михайлович прогулял бы еще два дня. О чем, собственно, заботится Долинин?
Вот еще образец излишеств: Достоевский пишет: «Боюсь соболезнований». Долинин на стр. 96 на 4 строках сообщает, что он не знает, по какому поводу Достоевский ждал соболезнований. Это было бы хорошо, если бы комментарии предупреждали любой вопрос, какой мог бы возникнуть в голове читателя. Но ведь многие места писем, требовавшие разъяснений, обойдены молчанием.