Семья Лизы не имела никакого воспитательного значения для дочери, так как Лиза, учившаяся в школе и по день своей смерти, умственно была более развита, нежели окружавшие ее люди, которые не учитывали, что Лиза уже сложившийся человек, относились к ней по-детски и свое воспитание основывали на «позволении» и «не позволении» Лизе того или другого. Лиза была миловидна, у нее было много поклонников, ей не чужды были эротические настроения цыганских романсов, слова которых она переписывала и хранила у себя, товарищи и подруги относились к ней, как к женщине, а не девушке; Лиза, путаясь в окружавшей ее обстановке и задыхаясь от нее, приняла предложение одного молодого человека, но не порывала близких отношений и с другими поклонниками, что видно из ее дневника. Этот же дневник отражает в себе и другие настроения – приступы меланхолии, возникшие в Лизе от отношения к ней окружающих и от чада затхлой домашней обстановки; еще до приезда Моисеевой в дом Никитиных она пишет в дневнике о том, как ей хочется умереть и бросить проклятую жизнь.
Сталкиваются две натуры: одна надломленная, большая, мыслящая серьезно и определенно о самоубийстве (Моисеева), и другая – веселая, жизнерадостная, но иногда пугающаяся жизни и тоже неясно мечтающая о самоубийстве (Лиза). Отношения между Моисеевой и Лизой были хорошие, хотя Моисеева и отзывалась о Лизе, как о легкомысленном и неуравновешенном человеке. Естественно, Моисеева стала влиять на Лизу, может быть, и сама того не сознавая. Моисеева утверждает, что с Лизой они говорили о двойном самоубийстве и Лиза даже сама предпринимала иногда для этого шаги, закрывая на ночь печку с угаром и подливая в кушанье себе и Моисеевой четыре ампулки морфия для впрыскивания под кожу, но эти попытки не привели ни к чему.
И вот Моисеева, 9 февраля, вспомнив о «сговоре ее и Лизы о самоубийстве», по ее показаниям, увидав топор в чулане, вдруг сразу решила покончить с Лизой и с собой. Невовремя пришедшая мать, услыхавшая предсмертные хрипы Лизы из ванной комнаты, помешала, по словам Моисеевой, ее самоубийству, и она поэтому стала симулировать налет бандитов, дабы, опять-таки по ее словам, не навлечь на себя подозрения, дабы оставили ее в покое в доме Никитиных и тем самым дали бы ей возможность покончить и с собой. Но преступление было раскрыто по кровавым пятнам, обнаруженным на юбке Моисеевой. Моисеева говорит, что она замыслила об убийстве Лизы именно в этот день, сейчас, увидев колун в чулане, что она помнит еще первый удар в голову Лизы, а остального ничего не помнит; на вопрос защиты на суде о том, как Моисеева понимает понятие преступления, она ответить не смогла, а на вопрос эксперта «какие картины на нее произвели большее впечатление в Третьяковской галерее» она ответила: «Иван Грозный, убивающий своего сына».
Эти ответы, судебно-психиатрическая экспертиза, обстановка и смутные поводы убийства заставляют думать, что Моисеева больной, ненормальный человек.
Экспертиза признала, что Моисеева находится на грани нормальности и ненормальности с уклоном в сторону последней, причем у Моисеевой наблюдается уменьшенная вменяемость, неполное сознание своих действий, чувственная тупость, дисгармония между умом и нравственным чувством (раздвоение личности), отсутствие нравственного чувства и болезненная объективность к самой себе и к своим поступкам.
Государственный обвинитель, основываясь на обстановке дела и на заключении эксперта, и защита, ходатайствовали перед судом о применении к Моисеевой ст. 14 Руководящих начал по уголовному праву РСФСР, каковая говорит о том, что субъекты, одержимые душевными болезнями в момент совершаемого деяния или в момент вынесения приговора, подлежат лечению в лечебных заведениях, и к ним применяются меры предупреждения, но не меры наказания. Эксперт проф. Рейц настаивал на этом же.
После двухчасового совещания особая сессия народного суда вынесла свой приговор: признать Моисееву виновной в заранее обдуманном убийстве, но не с целью грабежа, и приговорить к 5 годам содержания в исправдоме с психиатрическим лечением в виду некоторой психической ненормальности Моисеевой. Моисееву это приговор не удовлетворил и теперь она его кассирует в Петроградский губсовнарсуд.
Публика, наполнившая зал суда сверх меры во время прений сторон и чтения приговора, выслушала приговор спокойно, но толпа, стоявшая на улице и не смогшая проникнуть в зал заседания, и не знавшая по делу, кроме темных слухов и сплетен, ничего, была не удовлетворена и это высказалось в выкриках, когда Моисееву из зала суда проводили в арестный дом.
Процесс, прошедший перед нами, – исключительный; он ждет своего тонкого описателя, который бы разобрал все мельчайшие психологические подробности и факты, грубо очерченные здесь, ждет писателя, который на этой канве может создать роман глубокой трагедии несчастной девушки, воспитывавшейся и жившей в слишком ненормальных условиях.
Отзыв А. С. Долинина о диссертации П. П. Жеглова, 26 июня 1936 г. [930]
Отзыв
о диссертации «Достоевский в 40‑х годах» Жеглова П. П.
Начну с положительных сторон.
I. Проработан огромный материал, может быть из этого материала не все самое нужное для решения поставленных в работе тов. Жеглова проблем, может быть более нужное как раз упущено; но все же этот материал, им привлеченный, так или иначе имеет отношение к его теме.
II. Производит хорошее впечатление и «диапазон», сама постановка темы на широком социальном, идейном и литературном фоне; может быть даже слишком широком: 1) писатели и публицисты, группировавшиеся вокруг Белинского (т. Жеглов все время говорит о кружке Белинского – такого кружка не было); 2) петрашевцы; 3) дается обзор журналов: «Москвитянин», «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Финский вестник»; 4) обзор литературных направлений, в частности, особое внимание уделяется физиологическому очерку, на котором будто бы и строилась, главным образом, натуральная школа, что, конечно, неверно. Как увидим дальше, далеко не все носит на себе печать самостоятельности, в еще большей степени далеко не все исследовано полно, глубоко и всесторонне, но в основном самый методический подход – я говорю методический, но не методологический – методический подход правилен.
III. Из всех этих экскурсов по периферии следует особо выделить в главе второй общественно-политические и литературные взгляды петрашевцев, вернее – одни только литературные взгляды, выделенные из «Карманного словаря» Кириллова, если только согласиться с расширительным толкованием тов. Жеглова, что взгляды в Словаре являются типичными для всех петрашевцев, а не для одного Вал. Майкова, может быть, и Штрандмана, авторов этих статей по литературе в Словаре. Это сомнение тем более уместно, что в сущности вряд ли Майковых можно причислить к петрашевцам в их специфической исторической роли. Недаром Вал. Майков отказался от участия во втором выпуске Словаря, вышедшем под редакцией лишь одного Петрашевского. Во всяком случае здесь за тов. Жегловым имеется научная заслуга, поскольку им впервые привлечен свежий материал, до сих пор еще не бывший в научном обороте. Правда, следует поставить вопрос: так ли уж новы и оригинальны эти литературные взгляды в Кирилловском словаре, не представляют ли они если не перепевы, не пропаганду идей, литературных взглядов Белинского, то применение их к некоторым частным проблемам, Белинским случайно обойденным или недостаточно выпукло поставленным? Но так или иначе: исследователи должны безусловно считаться с этим новым материалом, впервые привлеченным тов. Жегловым, с этими литературными статьями в Словаре, хотя бы для того, чтобы правильнее учесть степень влияния литературных взглядов Белинского. Или