Так начался наш нелепый, первобытный танец двух бугаев, лишенных своих игрушек. Мы оба, вцепившись левыми руками в рога короны, тянули ее на себя, создавая напряженный, шаткий мост между нами, единственную связь в этом пустом пространстве.
Нашими правыми руками мы наносили друг другу удары — короткие, резкие, неуклюжие. Наши тела, усиленные и прокаченные маной ранга Предания, были крепки и выносливы. Удар, который снес бы голову обычному артефактору уровня Хроники, здесь лишь отбрасывал назад, вызывая сбитое дыхание, синяк и прилив новой ярости.
Тем не менее, я быстро уловил его ритм — или, вернее, полное отсутствие такового. Его удары были сильными, размашистыми, но прямолинейными и расточительными. Он полагался на грубую, неотточенную мощь Предания, яростно размахиваясь, словно пытался одним ударом сокрушить стену, тратя на каждый выпад больше сил, чем требовалось.
Ну, оно и не удивительно. Он был потомственным аристократом, вероятно, с детства учившимся фехтовать и владеть маной, но не драться в грязи, не биться на кулаках как последний грузчик в порту.
Мне мешал засевший в спине меч. Он закупорил созданную им же рану, а то, что он вошел в кости, не позволяло ему так просто выпасть. Но дикая боль, тяжесть в груди и скованность движений никуда не делись. В противном случае я заломал бы его за пару секунд.
Тем не менее постепенно становилось понятно, что даже с подобной травмой я оставался в выигрышной позиции.
Я уходил с линии атаки не всем телом, а лишь на сантиметр, отклоняя голову или плечо, пропуская его кулак так близко от виска, что чувствовал ветер от его проносящейся руки.
Мои ответные удары приходились не в лоб, не в грудь, а точно под ребра, в солнечное сплетение, по суставам вытянутой руки — туда, где даже закаленная маной плоть отзывалась острой, глухой болью и временным онемением, ломая ритм и выбивая дыхание.
Он начал отступать, его дыхание стало сбивчивым, прерывистым, а в глазах, помимо ярости, загорелась настоящая паника, осознание простой и унизительной истины: его титул, его врожденная сила и дворцовое воспитание ничего не стоили здесь и сейчас против старой, как мир, уличной техники и жестокости.
— Стоять! — он попытался скомандовать, но его голос сорвался на хрип, а я лишь усмехнулся и удвоил напор.
В этот момент из-под груды камней неподалеку, там, где раньше был вход в пещеру, с грохотом и скрежетом выбрались, откидывая обломки, двое его телохранителей. Их когда-то безупречные мундиры были в пыли, порваны и залиты кровью и грязью, но ярость в глазах горела ярко и чисто.
Они тут же бросились к барьеру, их клинки и сгустки маны, вспыхнувшие алым и синим, обрушились на невидимый купол — и рассыпались в ничто, в сверкающие искры, словно волны о неприступную скалу, не оставив на нем и царапины.
— Ваше высочество! Сбрось его! — проревел главный.
— А я что делаю, идиот⁈ — взревел принц с перекошенным от злобы, унижения и страха лицом, с кровью на губах и разбитым носом.
Он понял то, что уже стало очевидно мне: еще несколько секунд, пара таких же точных, воровитых ударов, и это я сброшу его с ног и вырву корону. Его взгляд, дикий и отчаянный, метнулся к нашему общему якорю — короне в наших сплетенных, сведенных судорогой руках.
Стиснув зубы, снова выкрикнул те самые гортанные, чуждые, нечеловеческие слова, от которых по коже бежали мурашки.
Корона в наших руках вздрогнула, будто живое, умирающее существо, и рванула вверх, к разорванному небу, с такой чудовищной силой, что вырвала бы руки из суставов любого, кто был слабее Предания.
Нас обоих, все еще вцепившихся в нее в мертвой хватке, как два тонущих в одном омуте, резко, с неприличной жестокостью дернуло с земли. Камни, пыль и обезумевшие лица телохранителей поплыли вниз, стремительно уменьшаясь, и мы понеслись в холодное, предрассветное небо, прочь от разрушенной пещеры, оставляя внизу ошарашенных, беспомощных стражей и немые груды камня, под которыми были погребены заживо тысячи людей.
Холодный воздух бил в лицо, а земля под нами стремительно уплывала, превращаясь в лоскутное одеяло из темных пятен джунглей. Отпустить корону сейчас означало проиграть все и сразу — в лучшем случае разбиться о камни внизу, в худшем — быть добитым оставшимися телохранителями, которые теперь казались всего лишь муравьями. И в любом случае отдать в руки принца, который, хотя и не мог напрямую использовать корону, мог каким-то образом отдавать ей приказы.
Так что я вцепился в мерзкий, пульсирующий холодом металл до хруста в костяшках, а свое свободное правое колено, используя инерцию нашего безумного полета, со всей дури вогнал принцу в солнечное сплетение.
— Угх! — он выдохнул с глухим стоном, его тело изогнулось, лицо побелело.
Я почувствовал, как его пальцы, сжимавшие противоположный конец короны, на мгновение дрогнули и ослабели. Еще один такой удар, точный и мощный, — и, возможно, она будет моей.
Но он опередил меня. Задыхаясь, с перекошенным от боли и чистой, беспримесной ярости лицом, с кровью, стекающей из носа на подбородок, он прохрипел, выплевывая сквозь стиснутые зубы слова неведомого языка.
Эти гортанные, чуждые звуки прозвучали дольше и сложнее предыдущих, в них была какая-то мерзкая, ритмичная мощь. И мир для меня сузился до точки, до игольного укола в основании черепа.
Невидимые, но абсолютно физические тиски из спрессованной маны сомкнулись вокруг моего тела с такой силой, что захрустели ребра. Мое тело превратилось в тяжелое, неподвижное, нечуткое бревно.
Мускулы онемели, будто их залили жидким свинцом, ноги и свободная правая рука повисли как плети, абсолютно бескровные. Я мог дышать, с трудом втягивая холодный воздух, мог двигать глазами, видя его искаженное торжеством лицо, и челюстью, но все остальное было парализовано, сковано невидимыми оковами.
Единственным островком свободы, последним клочком контролируемой плоти, оставалась левая рука, все так же сведенная судорогой и вцепившаяся в корону с силой утопающего.
Вот только с принцем, похоже, произошло ровно то же самое. И его рука — такая же замершая, обездвиженная, как и моя, — держала противоположную сторону короны.
Мы висели в пустом, холодном небе, как две безжизненные марионетки, скованные одной цепью и враждебной волей, наше противостояние замороженное в немом, парящем над миром крике.
— Отпусти! — его голос прозвучал хрипло и отчаянно, прямо у меня над ухом, сливаясь с воем ветра. — Отпусти сейчас же, пока я не сделал с тобой чего-то непоправимого!
— Иди к черту, — я выдохнул сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как каждый мускул в моем парализованном