Пальцы дрожали, когда я потянулась за книгами, но другая крупная ладонь, словно стервятник, выхватила их прямо из рук Кейда.
— Я возьму, — прорычал Тобиас, и его голос, как наждак, прошёлся по обнажённым нервам Кейда. Напряжение нарастало, как прилив на закате, и я быстро вставилась между ними, пока не превратилась в красную тряпку для двух быков.
— Отлично! — торопливо выпалила я, хватая Тобиаса за руку. — Пошли.
Я уловила лёгкую усмешку на его губах. Чуть не шлёпнула его прямо у выхода из столовой, под пристальными взглядами Бунтарей, но вместо этого мы молча зашагали к классу — в странно умиротворяющей тишине.
— Ну что, — апатичный голос Тобиаса звучал устало и скучающе, пока он плюхался рядом со мной в библиотеке, прислонившись спиной к стопке книг Джейн Остин, которые молча издевались надо мной.
Раньше этот уголок был моим убежищем. Эта школа — домом. Теперь оба этих чувства были разрушены. А может, я просто мазохистка, раз снова оказалась среди книг, напоминающих о Кейде и его обжигающих прикосновениях.
— Так вот она какая, ваша Святая Мария…
Я прикрыла полуулыбку потрёпанным томиком:
— Во всей своей красе.
Тобиас ненадолго замолчал. Наше дыхание смешалось со скрипом пола и шелестом страниц. Когда он заговорил снова, в голосе прорвалось раздражение:
— Лучше, чем те два места, в которых мне довелось жить. Но всё равно дерьмо.
Я фыркнула, шлёпнув книгу на колени. Клетчатая юбка приподнялась, но с Тобиасом мне не приходилось её поправлять — он видел меня в куда более откровенных нарядах и ни разу даже не прокомментировал.
— Я сломан, Джорни. Да, я могу быть острым, но чаще — тупым.
И для меня он всегда был именно таким. Просто ещё одна живая душа, с которой можно делить пустоту, когда всё становится невыносимым.
— Что не так со Святой Марией? Надоели девчонки, жаждущие кусочек тебя? — Я пожала плечами: — Не то чтобы в…
Голос оборвался. Не хотела произносить название того места.
— В Ковене? — закончил за меня Тобиас. — Откуда тебе знать?
Я нахмурилась, уткнувшись в страницы:
— С кем ты там спал?
Он коротко и мрачно рассмеялся:
— Ты не единственная, кто умел использовать своё тело, Джорн.
Сердце ёкнуло от этого напоминания о том, что я делала в больнице. Глупо было думать, что Тобиас не знал о моих уловках. То, что мне не приходилось применять их на нём, не означало, что он слеп.
— Я не осуждаю тебя. Хватит корчить эту рожу.
Я быстро разгладила лоб, раздражённая тем, что чувство вины всё же настигало меня.
— Мне стыдно, — призналась я, глядя на размытые строки в книге.
— За что? — Тобиас понизил голос. — За то, что выжила? Никогда не извиняйся за это. Тебя никто не спасёт, Джорни. Ты должна спасать себя сама. И ты справилась.
Грудь расширилась от глубокого вдоха. Я задержала дыхание, пока лёгкие не начали гореть, и выдохнула так резко, что страницы передо мной шевельнулись.
Мы сидели в тишине, оба перебирая в памяти то, что давно стоило бы забыть, пока Тобиас не подтянул ноги, одетые в хаки, и не положил предплечья на колени.
— Тэйт сказал, что мне нужен сопровождающий из студентов.
Я быстро подняла глаза:
— Сопровождающий? Это еще что за зверь?
Тобиас откинул голову, демонстрируя идеальную линию подбородка, и раздражённо вздохнул:
— Я завалил вступительные в эту богом забытую школу. Тэйт сказал, что совет всё равно меня примет, но при условии, что какой — то отличник будет меня «курировать». Полная херня.
Я выпрямилась:
— И кто же удостоился?
Он провёл рукой по лицу с явным отвращением:
— Белоснежка.
Я расхохоталась:
— Чего? Какая ещё Белоснежка?
— Забыл как зовут. Но выглядит точь — в–точь как эта диснеевская принцесса.
Я приподняла бровь:
— Откуда ты вообще знаешь, как выглядит Белоснежка?
Вопрос повис в воздухе. Его детство явно не было наполнено попкорном и мультиками. Мысль о том, сколько лет он провёл в Ковене — в том самом подземном аду, где его ломали и физически, и морально — до сих пор заставляла меня содрогаться. Он как — то признался, что был заперт там так давно, что сам забыл, сколько ему лет. А когда мы узнали, что Джемме только исполнилось восемнадцать после нашего побега, стало ясно: он провёл в заточении куда дольше, чем думал.
Между его тёмными бровями возникла складка, шрам над глазом скрылся в тени нахмуренного лба:
— Хрен его знает. Обрывок памяти из того дерьмового детства, наверное. Возможно, это как — то связано с Джем. Ричард иногда разрешал ей смотреть мультики. Особенно те, которые, как он знал, я ненавижу.
Я усмехнулась:
— И почему ты ненавидишь Белоснежку?
Он посмотрел на меня мёртвым взглядом:
— Я ненавижу всё.
— Это неправда.
Тобиас перевёл взгляд на тёмный ряд книг, почесав щетину:
— Ладно, правда. Не ненавижу Джем. И тебя.
Его губы растянулись в дьявольской ухмылке:
— А ещё — выводить из себя одного легко раздражительного идиота.
Я знала, что он говорит о Кейде. Я не планировала рассказывать Тобиасу о наших с Кейдом отношениях — да и вообще никому. Но каждый раз на групповой терапии, сидя в холодном металлическом кресле, я слышала один и тот же вопрос: «Какие ваши самые глубокие шрамы?». И Кейд был одним из них.
Он оставался зашитым в моей груди тончайшими нитками с той тёплой ночи. Но в кошмарах, в полусне, эти швы всегда рвались.
Так Тобиас и узнал о Кейде. Мои ночные кошмары меня предали. В них всегда появлялась чёрная фигура, чтобы утащить меня, как тень из шкафа, прячущая «то, что скребётся в ночи». И каждый раз я кричала имя Кейда.
Я никогда не призналась бы, почему кричала именно его имя. Но я знала: не потому, что думала, будто это он причиняет мне боль. А потому что отчаянно хотела, чтобы это он пришёл меня спасти.
— Слоан. Её зовут Слоан, — щёлкнул пальцами Тобиас, — рифмуется со «стоном».
Я встряхнулась, отгоняя воспоминания о больнице:
— Это моя бывшая соседка по комнате.
Тобиас хмыкнул, всё ещё раздражённый необходимостью иметь «няньку».
— Хотя могло быть и хуже — могла бы быть Обри, — пробормотала я, перелистывая страницу, чтобы заглушить учащённый стук сердца.
Он тут же насторожился:
— Кто такая Обри и почему «хуже»?
Я пожала плечами, не решаясь встретиться с его ледяными глазами. Тобиас, пожалуй, был единственным в этой школе, кому я доверяла полностью — но даже ему не хотелось раскрывать ящик Пандоры с гнилыми, невысказанными чувствами. Некоторые вещи лучше навсегда