— Ольша? — судя по удивлению в голосе, томность нынче давалась ей плохо.
Но Ольша всегда была упрямицей, вот и теперь оседлала его ноги, потянула из рук книгу. Внутри плавало безразличие пополам с ненавистью к себе, но она зло укусила себя за щёку:
— Сделать тебе что-нибудь?
Брент всё ещё смотрел на неё со сложным лицом, и Ольша расфырчалась:
— Ты же меня не для того сюда пригласил, чтобы…
— Ну, прекрати. Что за ерунда?
Он перетянул её к себе под бок, и Ольша сдалась. Уткнулась носом в его майку, прижалась, затихла.
— Так иногда надо, — говорил Брент, перебирая её волосы. — По-разному бывает, но так тоже. Меня размазало, когда я восстанавливался после ранения, вот этого, с шеей. Налида делала мне чай со сгущёнкой, как в детстве, и говорила, мол, иногда хорошо, что стало плохо. Я тогда ей что-то недобное сказал.
— Я тебе весёлая нравлюсь. А вот такая…
Снова хотелось плакать, и Ольша как-то совсем разучилась держать это в себе. Вот Брент подцепил пальцами её подбородок, заглянул в глаза, а слёзы уже льются по щекам, и всё опять такое серое, такое мутное…
— Я люблю тебя, — мягко сказал Брент. — Я люблю тебя и хочу быть для тебя домом.
— Я тебя. Я очень тебя люблю…
Глава 21
— Задачи решены недурно, — профессор в задумчивости прислюнявил карандаш, а потом почесал им кустистую полуседую бровь. — Теория слабовата, конечно, слабовата. Кто читал у вас физику?
— Дебер Тювий…
— А семинары?
— Тлав… не помню фамилии, он был аспирантом на кафедре.
— А, Тлав…
И профессор снова почесал карандашом бровь.
Ольша плохо помнила и Тлава, и физику, и на вопрос о стехиометрии горения смогла только промямлить что-то про изменение цвета пламени в зависимости от состава газовой смеси. Кажется, это было что-то не то, и в ответе ожидались формулы и расчёты, но голова отзывалась на слово «стехиометрия» только гулкой пустотой.
Перед собеседованием Ольша два дня листала учебники. Но что такое два дня — для трёхлетнего курса!
В школе нынче было тихо — удивительно тихо для конца июня. В те годы, что Ольша училась в Стоверге, это было самое жаркое время пересдач, когда кабинеты осаждали хвостатые студенты, желающие избавиться хотя бы от части лишних конечностей. Цапкий отводил для «бегунков» целый пустой ящик стола, бланки сваливали туда кучей, а потом приходилось подолгу искать свой; Ольшин наставник-огневик обладал неприятной привычкой подпаливать листы при неправильных ответах и смотреть, как бледнеет студент и тлеет бумага…
Теперь же в школе была тишина, и многократное эхо долго не гасло в длинных каменных коридорах. И на кафедре кроме профессора и Ольши не было ни души, только на вешалке висела пара пиджаков и лабораторный халат.
— Девятый уровень, н-да, — профессор задумчиво крутил в руках её документы. — По специальности, вижу, в основном от «хорошо» до «отлично». Физика неважная… подтянете физику к осени?
Ольша облизнула губы:
— Подтяну.
И профессор поставил на документе размашистую длинную роспись, а потом, опомнившись, повторил её авторучкой.
❖❖❖
В Садовом ничего не изменилось за годы войны, как будто никакой войны не было, как будто она только пригрезилась Ольше в долгом кошмарном сне. А каменные стены Стоверга дышали тихой болью, — и пусть Ольша ни за что не смогла бы объяснить, отчего чувствовала так, здесь её сердце впервые за много дней забилось в такт с миром вокруг.
Скамейка в коридоре, на которой чья-то шальная рука вырезала инициалы и обвела их сердечком; под ним стояла дата, давняя, из прошлой жизни — через два дня после приказа о мобилизации учащихся. Пустая столовая, на раздаче — никого, только в окно билась муха. И на столе у рукомойника, под плакатом «Убирайте посуду!», стакан с компотом, накрытый кусочком чёрного хлеба. Фотографии у кафедры. В холле внизу кроваво-красный стенд — «награждены за особые заслуги», а рядом серо-чёрный — «героически погибли»…
К стендам были приколоты листы с бледными оттисками букв, вторая или третья копия, или, может быть, просто дурная машинка. Фамилии и имена, кое-где примечания в скобках. Список составляли не по алфавиту, и те листы, что висели выше, выцвели сильнее других.
Ольша долго стояла перед этими списками, толком не видя букв. Потом заставила себя читать, вздрагивая каждый раз, когда глаз цеплялся за то или другое имя. У неё не появилось в Стоверге друзей, но стихии, сколько же здесь было знакомых фамилий…
Имени Тлава в списках не было. Зато оно было в расписании, и в нём было ещё много других имён и названий, и даже отдельный спецкурс по спорным случаям в нотации узлов, и большая общая лекция о природе стихийного пламени.
А на диване под часами напротив спала кошка. Немолодая трёхцветная кошка, которую студенты каждой стихии считали своей: землянники за рокотливое мурлыканье, воздушники за неслышный шаг, а огневики за шальную дурь. У неё поседела морда, и хвост уже не был таким шикарным, как прежде.
Кошка спала, вывернув голову в сторону и вверх, как это умеют только кошки. Кошка спала и то выпускала, то втягивала коготки на передней лапе, будто топтала ей что-то невидимое. Кошка спала — и охотно подставила бок, когда Ольша коснулась шерсти ладонью.
Рядом с диваном стояло блюдце из сервиза, а в нём лежал рыбий хвост.
❖❖❖
Дома Ольша первым делом распахнула шторы и, повозившись с тугими запорами, настежь открыла окна, пустив в гостиную запах травы и пену тополиного пуха. Перетряхнула постель, протёрла рамки фотографий на комоде, открыла ящик и долго вздыхала, поглаживая пальцами кружева белья.
Июньский воздух ударил в голову, как шампанское. Хотелось быть красивой и лёгкой, и чтобы Брент догадался поздравить её с цветами, и ещё пирожное, трубочку с заварным кремом. И выучить физику. И завести кошку. И съездить на кладбище в Фарко, просто съездить, побыть там, поставить водки, — и уехать. Уехать обратно, домой.
Ольша так и не обзавелась летними платьями, зато у неё появились лёгкие льняные штаны — кажется, купленные Брентом, вопреки всем договорённостям, —