Звук ключа в замке. Ольша торопливо пригладила причёску, поправила воротничок. Прокралась к прихожей, опёрлась на стену рядом с часами. Комнатка крошечная, в такой никак не уместиться вдвоём, и вот сейчас дверь откроется, войдёт Брент, и его нельзя будет не касаться.
Брент охотно подхватил её за талию:
— Как твоё собеседование?
— У меня спрашивали про стехиометрию, — пожаловалась Ольша ему на ухо, а потом звучно чмокнула в щёку: — но я что-то такое наврала!
— Наврала? Про стехиометрию?
— Да!
И дрыгнула ногами:
— Поставь меня на место!
Брент послушно опустил её на пол. Смотрел как-то странно, с сомнением, пока Ольша снимала с него галстук. Сколько Ольша провела в своей темноте, месяц, два? Наверное, он уже забыл, что она вообще умеет улыбаться…
А цветов не принёс, болван. Зато хороший такой, тёплый, и у него внутри такая мягкая сила.
— Всё подписали, — сообщила Ольша, потому что вдруг он совсем-совсем болван и сомневался! А когда Брент разулыбался, протянула капризно: — Где мои конфеты?
Глава 22
— Ваша светлость, — глаза Брента смеялись, когда он кривовато изобразил поклон, какие полагается отвешивать королевичнам, — каких вы желаете конфет?
Ольша прикусила губу и задумалась. Глянула на него хитро:
— С ликёром!
И поделилась по секрету:
— Я от них делаюсь пьяненькая!
На самом деле, это не было правдой: то ли ликёра в конфетах была капля, то ли сам он был слабенький, но от конфет Ольша становилась весёлая и смешная больше потому, что ей просто этого хотелось. Но это была их давняя шутка из переписок, и Брент охотно поддержал: конечно, ваша светлость. Как пожелаете, ваша светлость. Идёмте же немедленно искать конфеты с ликёром!
В кондитерском на бульваре конфет не оказалось. Брент предложил отправиться на поиски дальше, но из заведения на углу — Нека Ойди важно именовала своё детище «рестораном», хотя куда больше ему подошло бы «столовая», — одурительно пахло чечевичным супом, и они, как часто делали в будни, зашли туда поужинать. Прокормить Брента в домашних условиях было задачкой со звёздочкой, так что к Неке Ойди Ольша питала исключительно самые тёплые чувства.
Суп был хорош, пирог — великолепен, разносолов на прилавке стояло шесть здоровых мисок, а за ужином Брент жаловался на страшно кривую конструкцию, которую им передали из другого отдела, и Ольша охотно поддерживала его возмущение. Потом как-то перешли к драконам в титановых напузниках и маленьким синим гномикам, потом — снова на стехиометрию, потом Брент рассказал что-то очень смешное про бумажные макеты, а потом Ольша сказала:
— Луна красивая.
— А? Которая?
Брент расплачивался, а Ольша остановилась на крыльце. Обе луны стояли яркие и пузатые: большая почти совершенно круглая, маленькая — чуть сплющенная сбоку. Богословы искали в лунах высокие смыслы и говорили, будто большая — глаз Благого, а маленькая — его ухо; если смотреть на них так, то сейчас Благой был очень удивлён и весьма лопоух.
Но луны были красивые. И вечернее небо — тёмное-тёмное, чистое, и на него уже выкатились первые звёзды, и Ольша даже попыталась найти в нём созвездия, но уверенно разглядела только Корону.
Несколько прошлых недель Ольша, кажется, вовсе не поднимала головы от земли. И что-то новое, что несмело просыпалось в ней сейчас, теперь хотело гулять под этими лунами, гладить листья сиреней и кивать знакомым собакам. Но вместо этого Ольша шепнула:
— Пойдём… домой?
❖❖❖
— Нет-нет-нет, — Ольша, хихикая, выворачивалась из его рук. — Да подожди же!.. Ты же помнишь, как госпожа Лебви…
Госпожа Лебви жила этажом выше и любила махать клюкой на молодёжь, которая тискается по углам.
— Да она спит давно…
Брент жарко дышал ей в волосы, и его руки уже были где-то там, где приличная девушка никак не могла позволить им находиться. От прикосновений по коже бежали мурашки, в голове плескалось что-то хмельное, и Ольша, кусая губы и пылая лицом, расстегнула верхнюю пуговку рубашки.
До квартиры была ещё примерно половина лестницы. Лампа горела только на первом этаже — за светом следил консьерж, который, к счастью, сидел в другом подъезде и не видел этого безобразия. В полутьме и тишина стала другой, гулкой; чужое дыхание поднимало волоски на коже; гремело сердце, шарашил пульс, и Ольша ведь — не кто-нибудь там, а развратная огневичка, она могла бы прямо сейчас опереться на перила, и…
Неудобно? Какая разница, если внутри уже бушует пламя!
— Убегай, — выдохнул Брент ей в ухо.
Ольша куснула его в подбородок и по-кошачьи потёрлась бёдрами. Но Брент всё-таки разжал руки, и она, напоследок проехавшись ногтями по его шее, взбежала на этаж и прижалась мокрой спиной к двери.
Брент гремел ключами. И притворялся приличным человеком — ещё целую минуту или даже полторы, пока разбирался с запорами, расшнуровывал ботинки и мыл руки. Стихии, какой порядочный мужчина, он даже помыл руки!
Ольша ещё и умылась холодной водой, но это не помогло, да и едва ли могло помочь. Потому что первое же его касание прошло по телу электричеством, и Ольша сдалась как-то сразу и вся, и от поцелуев можно задохнуться, и с нажимом провести ногтями по его боку, и взяться за пуговицу штанов…
Брент укоризненно щёлкнул её по носу:
— Ну чего ты руки распускаешь…
А Ольша вдруг сказала:
— Завяжи?..
— Зачем?
Она пожала плечами. Долгий взгляд глаза в глаза. Она протянула ему запястья. Пальцы в волосах, нестерпимый блеск ленты, холодное прикосновение к коже… кокетливый бантик. Не слишком туго? Точно?
Иногда они с Брентом говорили такими прямыми словами, что их нельзя было ни повторить, ни даже запомнить. Здесь, может быть, тоже что-то было сказано, но ни одного слова не осталось в сознании, как будто между ними протянулась волшебная нить, по которой сами собой катились смыслы.
Это не было страшно. И даже почти не было неудобно. Только очень хотелось царапаться и может быть даже чуть-чуть сопротивляться, но Брент и так смотрел на неё нервно, и Ольша решила оставить эти горизонты на будущее… а пока — распластаться по кровати, опять почему-то поперёк, и кусать губы, глядя, как он торопливо