Пьяненький флёр схлынул. Брент заправился, отошёл помыть руки, налил холодной воды на затылок, встряхнулся по-собачьи. Там, где только что уютно сворачивалось что-то тёплое и пушистое, теперь поселилось склизкое отвращение.
Ольша смотрела за ним настороженно из-под ресниц. Слабо улыбнулась, когда он сел чуть в стороне.
Брент потёр пальцами переносицу и спросил горько:
— Мы поторопились, да?
Она переспросила рассеянно:
— Что?
— Поторопились, говорю.
— С чем?..
— С дрочкой.
Ольша вздрогнула, а Брент, не выдержав, всё-таки расцепил её руки. На нежной коже предплечья остались глубокие бело-красные следы от ногтей: дурной силы Ольше было не занимать.
Спасибо, что хоть жечь не начала. Если бы она при нём — из-за него — стала резать себя огненной «иглой», Брент мог бы сказать что-то очень грубое.
— Почему… поторопились? Тебе… не понравилось?
Брент с нажимом провёл по вискам, заставляя себя дышать.
«Не понравилось». Нет, если рассматривать вопрос чисто технически, нельзя сказать, что это был лучший опыт в его жизни. Им обоим явно было неудобно, да и Ольша действовала несколько скованно, сам Брент справился бы быстрее и качественнее.
Но между тем, чтобы передёрнуть самому, и тем, как тебя трогает красивая девушка, пусть и не очень умелая, — примерно такая же разница, как между хорошим чаем с травами и залитым кипятком сеном.
— А тебе? Понравилось?
— А… тебе?
Она выглядела очень растерянной. И снова втыкала в себя ногти, только теперь не в предплечье, а в тыльную сторону ладони, и выходило даже хуже: Ольша раздирала кожу так, что уже были видны ссадины.
Брент снова развёл её руки и сжал правое запястье. Хватит уже калечиться, что вообще за дурная привычка — делать самой себе плохо? Жечь руки, заставлять себя дрочить мужику, потом сидеть с мёртвым лицом, а дальше что? Наверное, надо разбудить его минетом? Наверное, надо наказать себя трёхдневной голодовкой?
Мерзкое раздражение всколыхнулось внутри желанием что-нибудь разбить, а потом смешалось с отвращением и усталостью.
Видят стихии: он был очень терпелив. Но, пожалуй, хватит.
— Что ты себе придумала на этот раз? Что если я не сброшу пар, то отымею прямо тут с особой жестокостью? Или это за цветы большое спасибо? За конфеты?
— Нет, нет, я… я же сама захотела.
— Ещё, дай угадаю, была «не против». А захотела — чтобы я бить тебя не стал?
— При чём тут…
— Я просил тебя. Я просил не делать из меня насильника.
— Но ты не…
— Я просил не торопиться! Я обещал не делать ничего, что тебя пугает, так зачем ты сама…
— Но я не пугалась!
— Ха! Ты ещё и врёшь.
— Я не вру!
— Милая… ты прости меня, но это очевидно любому человеку, у которого есть глаза.
Какое-то время он буравил её взглядом, сжимая тонкое девичье запястье и поглаживая большим пальцем бьющуюся под кожей жилку. Злость постепенно укладывалась, стихала. Ладно уж, ладно… она не дурочка, она поймёт и извинится. Можно будет нормально, спокойно поговорить, объяснить ей ещё раз, что не надо делать ничего, что не хочется. Что если кажется, что чересчур, можно сказать об этом, можно притормозить, можно попробовать что-то, что не будет для неё страшным. Что Брент нормальный мужик, а не один из тех ублюдков, которые…
Её боль ещё совсем свежая, она просто перенервничала.
А Ольша вдруг всхлипнула:
— Ты дурак!
И ушла к воде, сбросив его ладонь.
Глава 16
Молодец, поздравил себя Брент. Настоящий герой, победитель котят, довёл до слёз перепуганную девочку.
Ольша устроилась на полузатопленном бревне у самой воды и, кажется, плакала, — от костра Брент видел только, как мелко подрагивают её плечи. Вокруг нарезал круги шитаки, как всегда, довольный любой водой и особенно растущей в ней дрянью. Вообще-то на станциях можно было купить фураж для ящера, в основном подсушенные рисовые побеги, но Брент был местный и хорошо знал, что многого в дорогу не требуется. При необходимости шитаки могут несколько суток обходиться вообще без еды, а ещё охотно грызут всё, до чего дотянутся, от ёлок и дров до опромётчиво забытого хлеба и штанов незадачливых путешественников.
Среди тан-жаве считалось, что шитаки куда умнее каких-то там собак или даже людей. Сам Брент в этом сомневался, но какая-то эмпатия ящерицам была не чужда. Вот и сейчас ящер подплыл к Ольше, поглазел на неё из воды, ткнулся башкой в руку. Бренту был виден только плещущий по поверхности хвост и то, как разлетаются блестящие на солнце брызги, а Ольша согнулась, потянулась куда-то вперёд, и куртка съехала с её плеч прямо в грязь.
Дурная девка, дурная. Они ведь обсуждали, действительно обсуждали. И Брент поверил, что она услышала, и целовалась она охотно, и почти перестала дёргаться от прикосновений. И вот — приехали…
Теперь, когда первый всплеск раздражения угас, злиться на Ольшу стало сложно.
Брент вообще не очень-то умел злиться. Про землянников ходят байки, что все они флегматичные, почти отмороженные, и всё им безразлично. Это, конечно, не совсем правда, но яркие эмоциональные вспышки Бренту действительно не были свойственны. Самое большее — в нём перекатывалось валунами раздражение, прорываясь только толчками, далёким грохотом и падением отдельных валунов. Может быть, один из них и мог бы позвать за собой оползень, но в жизни Брента такого пока ни разу не случалось.
Теперь же и от этого раздражения почти ничего не осталось, земля внутри улеглась и нашла своё новое равновесие — до следующей встряски.
И он запоздало подумал, что Ольше должно быть очень трудно. Не поцелуи, а вообще всё.
Бренту относительно повезло: в его жизни было достаточно плохого, но и хорошее было тоже. Он учился на любимой специальности, занимался делом, которое ему нравилось, успел поработать в конструкторском бюро, пусть и совсем недолго. Первые три года службы были больше практикой при профессоре, чем войной: он много учился, сражался с интересными задачами, чертил и считал, но успевал бывать в городе, бухать с сослуживцами и даже крутить шуры-муры с хорошенькой девушкой. Потом всё это рухнуло, конечно. Всё, что казалось важным, обратилось пылью.
Но хотя бы до прорыва