За время осады Воложа посмурнела и выцвела. Знаменитые местные туи из ослепительно зелёных стали какими-то серыми. И всё равно даже на окраине чувствовались достаток и почти столичный лоск: мимо отдельных разрушенных зданий и закрытых заведений катились нарядные лаковые конки, извозчики смолили в меру и носили одинаковые кепки, а кое-где поперёк улиц были растянуты гирлянды.
Только люди как будто улыбались меньше. Но, может быть, Ольше только показалось так. Всё-таки тогда она была совсем девчонкой, и самой страшной из её забот был список летнего чтения.
Что ж, с тех пор многое изменилось.
Шитаки доверчиво ткнулся носом в ладонь, и Ольша снова почесала его над глазом. Расставаться с ящером было немного жаль: за время пути он стал пусть не любимым питомцем, но кем-то вроде собаки дальнего родственника. Брент сдавал работнику станции повозку, а Ольша так и чесала шитаки, чесала и гладила по чешуйчатому лбу. Славный такой… пусть ему попадётся следующим хороший пассажир, чтобы отпускал плавать!
Последние два дня пути ящеру пришлось потрудиться, да и Ольше тоже: Брент торопился, они работали с раннего утра и до темноты, и на обед останавливались совсем коротко. Бренту конструкция давалась даже тяжелее, чем Ольше, и к вечеру на него было грустно смотреть. Но он всё равно находил где-то силы на короткие прогулки, показал Ольше трёхсотлетний дуб и музей шляп (он оказался заколочен, но в витрине можно было разглядеть шляпу-чайник, шляпу-тетерева и шляпу-водопад), а ещё выбирал приятные места для ужина и подарил ей цветок и крошечного деревянного шитаки. Коробочка воспоминаний в ольшиной сумке постепенно росла: кроме цветов, конфетных фантиков и фигурки в нём была ещё бумажная салфетка со штампом одной из гостиниц, красивый лист, крышка от бутылки и белый треугольник румского презерватива, который Ольша тихонько стащила у Брента из сумки. Всего один! Ему же не жалко?
Бренту вообще мало что было, похоже, жалко. Несмотря на тяжёлую работу и не слишком приятную погоду, он едва не светился. Много шутил, добродушно ворчал, обнимал, гладил, трогал… Ольша была всё время окружена его прикосновениями, то совсем лёгкими, то весомыми, значимыми. В постели они целовались, ласкали друг друга руками, сплетались и растворялись. Странно, но Брент как будто расслабился, отпустил себя и стал позволять себе больше, — и всё, что он себе позволял, Ольше нравилось.
Да и как может не нравиться, когда мужчина смотрит на тебя вот так? С теплом, с восхищением, с очевидным желанием заботиться и беречь. Как может не нравиться, когда он носит на руках, когда приподнимает и придерживает, когда усаживает к себе на колени и обнимает огромными руками. Как могут не нравиться ласки, его пальцы, его губы, отзывчивое тело, жар внутри и собственная до странного разгоревшаяся чувствительность, выгибаться в его руках и засыпать рядом обнажённой…
Может быть, Ольше даже хотелось бы большего. Но Брент всё не торопился брать и вколачиваться, ограничиваясь другими способами сделать друг другу приятно. Вчера Ольша снова попробовала сверху, и получилось жарко, ярко, куда ярче, чем в первый раз, и Брент так заласкал её грудь, что она даже сейчас оставалась чувствительной.
— Ты идёшь?
Ольша вздрогнула, погладила шитаки и поднялась.
Брент попытался забрать у неё мешок, но она не отдала: вот ещё, она не какая-то там нежная девица! Правда, когда он в конке уступил ей место — не возражала.
За окном конки плыли ровные прямоугольные кварталы, и Ольша куснула губу:
— А где они живут? Твои родители?
— Луговая площадь, это на востоке города, рядом с судоремонтным заводом. Отец раньше работал при нём.
— А сейчас?
— У него своя клиника там же, на Луговой.
Ольша кивнула, а сама запереживала ещё больше.
У Брента была хорошая семья, обеспеченная, с репутацией. Собственная клиника — даже если это только один кабинет, а у Ройтуша Лачкого не могло быть всего одного кабинета, он ведь хирург, и с какой-то сложной специализацией, — это серьёзно. Брент рассказывал, что его отец происходил из целой династии медиков, у его деда была практика в столице, он пользовал королевича…
Если Брент действительно хочет познакомить её с ними… их с ней… как он представит? Как контрактную стихийницу, с которой он спит, — по большому счёту шлюху? А если как девушку… она же выглядит, как чучело.
— Дома всё просто, не переживай.
Ольша вымученно кивнула. Просто… ему-то, конечно, просто!
Глава 2
В центре нужно было пересесть с одного маршрута на другой, и Ольша, скукожившись под курткой, разглядывала горожанок. Женщины теперь чаще носят штаны и брюки: таких в толпе было никак не меньше половины. Пальто, платки, меховые воротники. Блестящие сапоги и туфли, вон и чистильщик на углу, только ольшины ботинки как ни чисти — а им это не поможет.
Чулки. Юбки. Сумочки и портфели. В ушах — серьги. Даже у продавщицы в рыбной лавке напротив накрашены губы и завиты волосы. Вон, правда, и женщина попроще, в штопаном и с уставшим лицом. Курит трубку, поверх рубашки свисает военный жетон.
А у Брента — приличная семья. У Ольши тоже, но дома…
Тут Ольша, вздрогнув, вытянула шею.
— Это же улица Берманги? Да?
— Вон та, — Брент показал на перекрёсток и показал ладонью направление. — Это Дубравский переулок. А что?
— Главный почтамт — это здесь где-то?
— Да, в двух кварталах.
— Да… хорошо.
Если мама ответила на письмо, она написала туда, в главный почтамт. Ольша сама дала номер этого отделения, потому что не знала, где они остановятся в Воложе. Так что, может быть, там, в двух кварталах, лежит скрученное в рулончик мамино письмо. В котором она, может быть, пишет, что ждёт её дома. Или наоборот: что её визит будет сейчас совсем неуместен.
Или, может быть, и нет там никакого письма.
— Хочешь, дойдём?
— Да нет, нет, не нужно…
— Ты её сейчас съешь.
—