И вот — весь вторник они ходили по дому широкими кругами, как два запертых в клетке зверя, ни один из которых не хотел быть ни жертвой, ни загоняющим. Как случилось, что в любой беседе теперь хотелось только уколоть её побольнее, выплеснуть в лицо кипучих обвинений, вцепиться когтями?
— Виделась сегодня с тётушкой Рондой, — журчала мама, нарезая тесто на длинные полоски лапши. — Она передавала тебе большой привет! Спрашивала, что за мужчина тебя провожал, неужто жених?
— Служили вместе. Мам, а где мои тапочки?
— Какие тапочки?
— Синие, с вязаным верхом. Я их привезла на первом курсе и не забирала, так где они?
И мама хмурилась:
— Не помню, дорогая. Составь список, что тебе нужно купить, хорошо? Ясо отправил нам две тысячи на девичьи мелочи!
Наверное, отец чувствовал себя виноватым, что не смог приехать сразу. Две тысячи — большие деньги, примерно столько Ольша получила за месяц работы: пусть нанимали в Кречете не по самой высокой ставке, Брент-то посчитал щедро и, кажется, где-то «обсчитался». Оплатил, так сказать, дополнительные услуги.
От этой мысли к горлу подкатывало, но Ольша обещала себе не забываться.
— Я могу занять машинку?
— Альмина распашоночки строчит байковые…
— Я поговорю с ней.
Альмина явно опасалась золовки — или любила шить куда меньше, чем хотела показать свекрови, — и охотно уступила машинку. В лавке с тканями мама щебетала и предлагала цветное и лёгкое, отчего Ольшу мутило. Может, и не ткани виноваты в этом. Может, это всё последствия отравления депрентилом. Ройтуш несколько раз переспросил, не кружится ли голова и нет ли перед глазами чёрных пятен.
Из лавки Ольша вышла с единственным отрезом серой фланели, слишком длинным для рубашки и слишком коротким для платья. Хозяйка смотрела вслед с укоризной, мама вздыхала и виновато улыбалась.
Брент себе рубашки шить так и не научился…
Очень тянуло ему написать. Это не было сложно: воздушная почта унесла бы письмо до востребования, Ольша знала, в какое отделение его отправлять. Вечером она даже взялась за карандаш и написала в тетради черновик, а потом безжалостно исчёркала его так, чтобы вышло коротко и по делу. В письме Ольша благодарила его за помощь, передавала тёплые пожелания семейству Лачки и предлагала свою помощь с оформлением схем для отчёта.
Ольша ложилась спать с улыбкой, довольная своей придумкой и уверенная в том, что уж теперь-то дела обязательно наладятся. Увы, когда она перечитала письмо утром, оно оказалось жалким, слабым и выпрашивающим.
А она уже рассказала ему про грушевый фестиваль, — право слово, это был предельно прозрачный намёк, а Брент за этот месяц с небольшим ни разу не повёл себя как человек, не понимающий намёков. Скорее уж наоборот, он часто бывал куда внимательнее, чем можно ожидать от мужчины. Но про груши он ничего не ответил. И сам тоже ничего не предложил, как никогда не предлагал раньше.
Какие могут быть объяснения этому, кроме очевидного: он не хотел больше её видеть? Это не исправить никакими письмами.
Наверное, Ольша могла бы впасть в глубокую хандру и совсем зачахнуть от этих мыслей. К счастью, на это у неё решительно не было времени. Удивительным образом у беззаботной женщины Садового было великое множество дел, и их вереница жадно утянула в себя новую фигурку.
Это в городах женщины ходят в штанах прямо на улице, а в Садовом, заметив такое, почтенные матроны велят детям отвести взгляд. Вы видели вообще, как эти штаны выглядят сзади? Вся задница наружу, дамы и господа! Незамужняя, перестарок и распустёха, и не стесняется так себя выставлять! Не смотри на тётю, это плохая тётя, она, наверное, кое-что делает с мужчинами за деньги.
Ольша купила юбку и впервые за годы надела чулки, чуть их не порвав, но от парика отказалась категорически. Не ради моды она стриглась, а волосы — волосы отрастут.
По средам в гостиной собирался книжный клуб, и на этот раз на встрече обсуждали поэзию. Стихи читали красивые, Альмина блистала, мама утирала платочком глаза. Потом наверху заплакала Люна, и Ольша поднялась было из своего кресла в углу, но под нервным взглядом невестки села обратно.
Ещё в большом доме достаточно работы, и Ольша вызвалась начистить краны в ванной, а потом тёрла плитку так долго, что содрала руки до ссадин. Она была почти чистая на самом деле, эта плитка, мама не потерпела бы разводов или налёта. Но в том, чтобы до боли в мышцах орудовать щёткой, было что-то утешающее. Как будто так же легко можно было отмыть грязь с самой себя.
Отец написал ещё одно письмо, для Ольши, — она получила его открытым, и это почему-то оказалось больно, хотя в письме не было совершенно ничего секретного. Папа обещал «оказать содействие» и просил обозначить «требуемое (лучше списком)». Папа всегда был такой, в работе и делах, холодный и пропахший канцелярщиной. Изредка, когда из гимназии отпускали в увольнение будним вечером, Ольша приезжала к нему в квартиру, залезала в кресло с ногами и смотрела, как он курит в окно.
Было бы неплохо оказаться в таком кресле сейчас. Но как оформить это списком?
В четверг в доме Скади лепили вареники с капустой. Обсуждали традиционные рецепты, юную королевичну и планы пустить в Садовом конку. А когда Альмина отошла покормить ребёнка, мама отложила ложку и сказала ласково:
— Дорогая моя. Давай поговорим о твоём будущем?
Глава 4
Дом встретил Брента тишиной.
Сиреневый бульвар, одуряющий по весне, сейчас стоял унылый и лысый, только кое-где пятнами упрямо зеленела газонная трава. Пахло городом, близкой дилижансной станцией и прудами, что тянулись полосами от ближайшего квартала и дальше на запад. Сколько Брент себя помнил, там всегда ловили рыбу, а потом здесь же её и продавали, разложив на картонках прямо на бульваре.
Вот и теперь — будто и не было всех этих лет — на лавке сидел дедок, хвастаясь своим невеликим уловом. Из ведра пучили глаза караси. Брент купил одного, а потом ещё шесть кварталов шагал по бульвару, чувствуя, как рыбья жижа вытекает из газеты прямо в руку, и сам себе удивлялся.
Вот и бледно-жёлтый дом на две парадных. Холл в зелёной плитке кабанчиком, широкая, медленно скручивающаяся лестница.