Тварь издаёт гулкий, утробный рык, поднимается на задние ноги, молотит воздух передними. А потом бухается всеми ногами в грязь, наставляет на меня рога, роет землю…
Сколько раз меня Чигирь за это ругал, а всё равно первое, что я делаю, когда вижу нечисть, — верещу. Вот и сейчас я визжу так, что самой противно, а руки шарят по поясу. Но на башню я пошла сразу с постели, и в крепости я давно пригрелась, привыкла к местным порядкам, и не ношу с собой ни сумки, ни трав, ни серебряной спицы.
Тварь прёт на меня, а дверь за спиной с мерзким скрипом закрывается. Я вдруг вспоминаю отчётливо, что в моём сне тоже затворялись двери, а я бежала и бежала от какой-то нечисти, а она топотала и кричала страшным криком. Припускаю с места так, как не бегала даже на уроках воеводы, перескакиваю какой-то тюк, огибаю сарай.
За спиной — топот. Тусклые волосы лезут в лицо, дыхание сбивается, ноги оскальзываются в грязюке, даром что во двор я вышла не в валенках, а в русалочьих туфлях. Бегу я тяжело, будто ноги по очереди перестают слушаться. На повороте меня заносит, я больно бьюсь о стену птичника, разбивая щёку, и едва успеваю отскочить, как тварь всаживает в дерево рога. Они уходят глубоко, на добрую ладонь в глубину, и стенка от этого жалобно всхлипывает.
Я бегу дальше, проношусь мимо чучела, на котором мальчишки отрабатывают удары, рывком открываю ларь с учебными мечами, но внутри вместо них — одни ивовые прутики. Тварь всё ближе, а прятаться негде, и она быстрее меня, ловчее, никак мне не проскочить мимо. Во рту солёный привкус крови, щека горит огнём, всё вокруг плывёт и видно нечётко, странно. Нога подо мной совсем подламывается, и я валюсь комом в мокрые опилки. Читаю шепоток для отвода глаз, плету из сил петлю-обманку, а существо вертит башкой, направляет на меня рога. И я уже понимаю, что ничего из того, что я наизусть помню, мне не поможет, как вдруг…
Рывок — будто ветер слизывает меня с места.
Я прикусываю язык, слёзы из глаз. Мир кувыркается и весь дёргается, и я не сразу понимаю, что стою на поперечной балке на уровне второго этажа, тварь беснуется внизу, а за талию меня крепко держат чужие руки.
Ветер полощет юбку. Одной ногой я стою крепко, а второй достаю только носочком, будто она вдруг укоротилась на полладони. А руки меня держат крепкие, мужские.
Голова кружится, и вся я какая-то дурная. Дышать больно, мысли ворочаются неохотно. Я вцепляюсь взглядом в чужую ладонь и веду им с силой снизу вверх. Вот голое запястье, бледнокожее, с редкими тёмными волосками. Вот начинается полотняная светлая рубаха. Локоть, широкие плечи.
Он ещё совсем молодой, щетина редкая. Длинное лицо, острый чуть скривлённый нос, чёрные брови вразлёт, серые глаза. А чёрные волосы взлохмачены, и на нём нет ни кафтана, ни тулупа, шея уже белая от холода, все руки в мурашках.
За пояс чужака прицеплена моя серебряная спица. Убедившись, что я вполне могу стоять сама, он отпускает мою талию, выхватывает спицу, перебрасывает её в руке поудобнее, делает несколько красивых взмахов.
Тварь внизу вопит особенно гневно, и я встряхиваюсь.
— С-спасибо, — выдавливаю из себя я. — А вы?..
Он смотрит на меня с усмешкой, качает головой.
Потом открывает рот — и каркает.
Три булавки и горсть земли (продолжение)
Я вытаращиваю глаза, а мой неожиданный спаситель хватается свободной рукой за горло, дерёт его ногтями, закашливается, бледнеет ещё сильнее. Снова открывает рот — и снова каркает. И ещё, и ещё, и ещё.
Я смотрю на это, широко распахнув глаза. А потом выдыхаю:
— Чигирь?!
Он кашляет снова и снова, давится карканьем, весь краснеет, сгибается и едва на роняет спицу. Я протягиваю руку и робко трогаю его плечо, будто утешить собираюсь.
Как странно! Моя птица — и человек. Я же видела его уже однажды человеком, в отражении в реке, но не запомнила толком и теперь не признала. Оба мы с ним сторонились зеркал…
Я всё-таки глажу его по плечу, и только тогда замечаю. Моя рука — как будто и не моя вовсе. Слушается, как родная, а пальцы кривые, ногти жёлтые и буграми, на коже пятна, а на запястье огромная бородавка, и из неё три чёрных волосины торчит.
Отшатываюсь и чуть с балки не падаю. Пытаюсь оглядеть себя, но много ли увидишь под кожухом? Задираю юбку и понимаю, что ноги у меня и правда разные, одна другой короче, но обе уродливые, отёчные и над русалочьими туфлями наплывают, а справа на лодыжке — красное шелушащееся пятно. Перекидываю волосы вперёд, и это не мои привычные рыжие кудряшки, а сальные бледные патлы.
— Это же… это же как…
Я трогаю своё лицо, пытаясь понять, правда ли я так уродлива, как видела в зеркале. Но нащупываю только то, что один мой глаз, тот, что был косой, исчез полностью. Вместо него теперь голая кожа.
— Чигииирь, — сдавленно шепчу я, чувствуя, как внутри кончается воздух, — Чигирь, я, кажется… это…
Он давится кашлем, глубоко дышит, садится на балку и свешивает ноги вниз, к чёрной твари. Она всё прыгает и пытается достать до нас если не пастью, так хоть рогами, и теперь ей почти удаётся, — тогда Чигирь подтягивает колени к себе.
— Чигирь, я стала как в зеркале, — едва слышно говорю я и закрываю лицо, чтобы он не смотрел на меня такую, только щёлку для глаза оставляю. — И огонь не горит… и пятна эти… и запах… и твари… и… погоди! Это мы что — на той стороне?!
Чигирь стискивает зубы и с усилием кивает.
— Но ведь… но как же… и что теперь делать?!
Он снова открывает рот, и я торопливо говорю:
— Нет! Молчи! Ты лучше… знаками покажи как-нибудь.
Чигирь послушно показывает знаками. Сперва это те знаки, которые я знаю, но от которых густо, бурачно краснею. Потом и вовсе какие-то невиданные фигуры, которые не ясно, как понимать. Я в ответ глупо моргаю, а Чигирь закатывает глаза и бьёт себя ладонью по лицу.
Лучше бы показывал понятнее!
Пока мы так