Так, под локоток, он и ведёт меня к углу сарая. Мы подкрадываемся к нему, а потом по очереди за угол заглядываем.
А там не одна тварь, а три: одна самая чёрная и две другие чуть посветлее, но все будто в смоле вымазанные и у всех рога, будто ножики. Твари толпятся у корыта и с шумом чавкают, а рядом стоит… ну, наверное, женщина.
По крайней мере, ростом примерно такая, две руки, две ноги, голова с простой косой до середины спины, в юбке. Только всё это словно дорожной грязью уляпано до неузнаваемости, да так, что с кончика косы капает, и черты лица не разглядеть. Женщина выгребает из сарая помёт, а сама покачивается и губы складывает трубочкой, будто насвистывает.
Я беспомощно оглядываюсь на Чигиря, а потом мысленно бью себя по щекам и заставляю собраться. Про ту сторону Чигирь рассказывал совсем мало, мол, это сложное, и мне ещё такое рано, но кое-что я всё-таки знаю. Та сторона — будто этой стороны изнанка: там происходит всё то же, что и на этой, но немного иначе. Там всё неважное размывается так, что и не различить, пшено ешь или полбу, а всё важное становится, наоборот, ярче и заметнее. Хорошее там светлое и свежее, а дурное — чёрное и мерзкое. Где много лжи, там нарастает паутина; где ненависть, там ядовитая жижа; где порча и дурные заговоры, там топкие пятна дряни.
И кто зло творит — тот и сам чернеет и становится больше чудовищем, чем человеком.
Всеми дворовыми работами в крепости заведует Лесана: либо сама делает, либо ребятню строит, зависит от того, чему и в каком порядке их воевода учит. Но это грязное существо никак не похоже на ребёнка. Значит, оно и есть Лесана.
А рогатые твари что же — козы?
Что козы на той стороне чёрные и злые, я совсем не удивляюсь. Они в крепости все три как на подбор, бодливые и на всех подряд кидаются, только успевай уворачиваться. А вот Лесана-то такая почему? Такая скромная девушка, сирота, работает много, с детьми возится, слова дурного никому не скажет. Ну заглядывается на женатого, так и что с того, какой грех в том, чтобы смотреть? Не в койку же лезет!
Чигирь меня в бок тыкает и двумя пальцами быстро-быстро бежит вверх по рукаву моего кожуха. Это, наверное, значит, что надо торопиться. Но потом он снова показывает жестами что-то неописуемое, и тогда приходит моё время глаза закатывать.
Так мы и смотрим друг на друга и пыхтим недовольно. Но потом я соображаю, беру его за руку и веду обратно, через учебный двор и мимо оружейной. Потом мы обходим широким кругом колодец, чтобы ни с кем не столкнуться, и ныряем в крепостную стену.
Стена здесь устроена так, что по низу она толстотенная, в целый дом шириной, и там сделаны всякие хранилища и комнаты для хозяйственных нужд. А второй этаж и выше — только узкие коридоры с крутыми лестницами и бойницами, а кое-где и вовсе одна лесина, с которой ветром сдувает. А в башнях есть помещения, в которых при осаде, наверное, воеводы составляют планы. Я, когда в Синеборку приехала, все стены облазила и нашла в том числе комнатку с большой доской, к которой булавками крепились когда-то карты, столом и письменным прибором.
Сейчас я нахожу это место не сразу, да и дверь поддаётся неохотно. Чернила совсем высохли, приходится над ними пошептать, а бумаги находится только какой-то обрывок, исписанный с одной стороны подсчётами. И всё равно это лучше, чем жестами разговаривать.
Пишет Чигирь аккуратно, без единой кляксы. Почерк очень красивый, точёный, буквы — мелкий бисер с размашистыми изящными хвостами. Читать такое мне сложно, но я всё-таки справляюсь:
Дольше здесь — хуже возвращаться.
— Хуже?
Чигирь дёргает себя нервно за губу, потом строчит:
Время-место путается. И так вернёмся может в дом, может в лес, может завтра, может позавчера. Можно точнее, но без гримуара не вспомню.
Я киваю. Если ему даже вспомнить сложно, я, наверное, и не справлюсь пока. Вот потом, как выучусь, так и смогу ходить между сторонами, как мне понадобится.
— Хорошо, значит, надо сейчас. А как это сделать?
Места на бумажке не хватает, и часть объяснений Чигирь, скривившись, чертит прямо на столешнице. В целом же это оказывает лишь немного сложнее, чем разжигать волховской огонь. Мои пальцы Чигирь сам складывает в нужные знаки, и вместе мы вытягиваем из сил нитку, сворачиваем её вокруг себя кольцом, я говорю за нас обоих нужные слова — и пол вдруг кренится и скользит под ногами, как маслом намазанный.
По нему мы и скатываемся, вниз, вниз, вниз, серое небо валится сверху, в нос бьёт холодный воздух, и я, не удержавшись на ногах, валюсь в снег.
Снега много, выше колена, он мокрый и смёрзся поверху корочкой. Вокруг меня стоят в белом зимнем свете светлые ёлки. Грач отряхивается, пушится, кряхтит недовольно и скачет куда-то в сторону.
Я делаю вслед за ним пару шагов, пропахивая за собой борозду, и вся успеваю запыхаться и отморозить ноги, пока мы добредаем до склона, где ёлки редеют. Крепость высится впереди, громоздкая и важная, и чарованный огонь на башне горит так ярко, что едва не слепит.
Вот только стоит крепость на другом от меня берегу.
✾ ✾ ✾
— Я тебя искал, — гневно говорит мне грач первым делом, когда мы только спускаемся к переправе. — Ты где шлялась всю ночь?
— Шлялась?.. Но я же… спала…
— Ну дууура!
— Да вот и не дура! Откуда мне было знать?!
— Откуда знать? Откуда знать?! Ааааааа! Нейчутка, ты ведьма или деревенщина? На меня смотри, когда с тобой разговариваю! Пустоголовая девица! Провалилась и не заметила, как, как… как человек!!
Я на это надуваюсь и язык ему показываю. А Чигирь всё хорохорится и костерит меня, почём свет стоит. Я и сама себя корю: наде же так, соскользнула на другую сторону и даже не заметила, а ещё ведьмой назвалась! Но от слов Чигиря мне всё