— Да чё ей…
— Ну я тебя!..
Грач глаза закатывает и говорит смиренно и безразлично:
— Ну, бей.
Я его, конечно, не бью, хотя немного хочется. Беру его в руки ласково, по глупой голове глажу, а потом хватаю покрепче и несколько раз окунаю в бочку с колодезной водой.
— Аааа!! — верещит грач и затыкается, когда снова оказывается под водой. — Ля, а ну пусти! Спасите! Помогите! Убивают!!
Я мстительно макаю его ещё разок. И говорю сурово:
— Пить вредно.
Грач соскакивает на землю, отплёвывается и называет меня такими словами, которыми даже ведьмы ругаются только в самые плохие дни. А я упираю руки в боки:
— Мы так не договаривались!
— Да мы вообще никак не договаривались! Я тебя сюда и не звал! Сама же и попёрлась — бухать и с мужиками обжиматься!
— Я?! С мужиками?!
— Тьфу!
Он встряхивается всем телом, как собака. Опивень смотрит на нас с интересом и манит своим черпаком, а больше здесь и нет, к счастью, никого.
— Вот ты… дурак! С мужиками я обжиматься приехала, а ты ну просто волхв в птичьем облике, даром что целое ведро вылакал. Вообще-то я с Матушкой говорила, и сейчас ещё пойду разговаривать, вместо того, чтобы веселиться! А надо, чтобы ты ходил. Или что, тебе грачом быть нравится?
— Зря время тратишь. Березовицу вон бабы хвалят, ты попробуй, может поумнеешь.
— Да я ради тебя ведь это всё делаю!
— А я просил?!
— Да ты… да ты…
Это почему-то до слёз обидно. Я и понимаю, что жизнь у Чигиря — совсем не мёд, и сейчас это не он сам говорит, а из него брага и «меланхолия» отвечают. Но злые слова всё равно ранят.
Я ведь — от чистого сердца. Я помочь ему хочу, потому что надо помогать тем, кому плохо. Он мог бы поблагодарить вообще-то! А он… тьфу.
И говорят про него здесь дурно, вспоминаю вдруг. «С убивцей водишься», сказала полудница, а я мимо ушей пропустила. Это здесь мы пляшем вместе, а так, случается, ведуны в деревни русалочьи головы приносят. Много всего бывает на дороге.
— Там девки тебя не очень-то любят. Говорят, ты убил кого-то.
— А им-то какое дело? — крысится Чигирь. — У всех нынче много лишних дел! Те — не любят, эта — в бочку. Оставьте ж вы все меня в покое!
— Да я помочь же тебе хочу!
— Себе помогай, недоучка. Что, буквы научилась разбирать, думаешь, ведьмой стала?
— Ты же сам говорил! Что человеком хочешь быть.
— Передумал.
— Ну как это передумал?
— Взял и передумал! Эй, опивень! Налей мне, налей…
— Не надо ему ничего наливать!
— А ты мне не мамка. Вот и не лезь!
На этом терпение моё заканчивается. Я кусаю губы, стискиваю кулаки, смаргиваю злые слёзы. И говорю твёрдо:
— Я очень в тебе разочарована.
— Да и пошла ты!
✾ ✾ ✾
— А чего плачешь-то, или слёзы в тебе есть лишние? На вот лучше, ляльку качай!
Я сжимаю губы и вытираю глаза рукавом. Пять шагов от бочки я ещё держалась и шла с гордо поднятой головой, а как потерялась в мельтешащей толпе, так и разбилась. Села на какое попало бревно, и слёзы полились по щекам сами собой.
От слов Чигиря, от его грубости и неблагодарности, мне обидно и больно. Много месяцев я терпела его нытьё, глупые шутки и желчные фразы, много месяцев он травил меня ядом своей тоски, а я гладила его по перьям и уговаривала не расстраиваться. Он ведь мне теперь — всё равно что семья: давно уже не учитель и не хрупкая веточка, помогающая выжить на дорогах, а кто-то близкий и почти родной. Ни за что я не могла бы бросить его одного в беде.
Но горше всего мне от того, что хотя я не могла бы, он — мог. Он бы и от меня отделался с большим удовольствием, а от себя ещё и того вперёд. Он себя самого уже бросил. И это я, дурочка, просто изо всех сил не хотела этого видеть.
Матушка правильно спросила: чего же сам он не пришёл? На этот вопрос есть хорошие, достойные ответы. Занят очень, меня попросил. Он к вон тому дядьке пошёл на поклон, а я к вам. Или даже: упился и летает криво, так что я вместо него пришла.
А вот «он не захотел» — это дурной ответ. Потому что первая правда, которой любая ведьма на дороге учится, — не помогать тому, кто не просил.
Это волхвы говорят, будто видят общее для всех добро; кого ни встретят — про всех понимают, как сделать лучше. Но так говорят волхвы, потому что не так уж много ходят они по дорогам. Волхвы всё сидят в своих скитах и страждущих принимают, а ещё отправляются в путь туда, куда их позовут. Легко им верить в единое для всех добро. А нам, ведьмам, сложно.
Прошлым летом я дала клубочек девочке, что потеряла данное ей на время зеркальце. Горько плакала эта девочка, плакала в голос, с подвыванием. И Чигирь тогда мне говорил, что нехорошо будет вмешиваться, а я не послушалась. Вложила ей в руки клубочек, научила, как сделать, чтобы он покатился. Откуда же было мне знать, что он к Лиху покатится, а Лихо отберёт у девочки палец?
Я и не виновата в этом вроде бы. Я не этого хотела, и помогала — от чистого сердца. Но при всём этом выходит, что всё-таки виновата. Из-за меня нет теперь у девочки пальца, и один Отец Волхвов знает, как из-за этого повернётся её судьба.
Не должны ведуны призывать силы, если их о том не просили. Потому что у каждого своя ответственность, и тот, кому стало что-нибудь нужно, должен сам решить, на что он ради этого готов. А дело ведуна — сказать правду, объяснить, как всё устроено, и сделать, что попросили.
Это плохая мысль, горькая. С ней иногда жить куда больнее, чем без неё. Но в ней очень много правды, куда больше, чем я думала раньше.
Или разве я забыла, как в Синеборке ритуалами держали в живых человека, который вовсе этого не хотел? Тогда я поняла сразу: дурное дело. А сейчас, когда на аркане тащу Чигиря в человеки,