— Не помню.
— Совсем?
— По лету…
Мы встретились с Чигирём летом. Это выходит, не меньше года был он грачом, не меньше года носил в себе это проклятие и веление каяться. Но как здесь каяться, в чём? Что воля дрогнула, и слова стали чарами? Вину здесь увидеть легко, а раскаяться… раскаяться сложно.
— Слушай, — я вдруг вскидываюсь. — Ты же говорил, он дедом к тебе приходил, учил тебя! А это-то как? Когда?
— Почём я знаю? По моему времени — в прошлом.
— Он если дед, это он же уже мёртвый. Он же ненавидит тебя.
— Ха! Я его больше.
— Хорошо-хорошо, ты больше! Но всё-таки — как это?
Грач фыркает, щурится недовольно и встряхивается, на одном месте переступает. А человек в отражении отфыркивается от лезущих в лицо волос, проводит рукавом по лицу.
— Откуда мне знать? Может, он меня-грача проклинает, а того меня, прошлого, хочет чему-то учить. Может, он вбил себе в голову, что сможет изменить прошлое и как-нибудь так со мной поговорит, что я его не убьют. А может, это я скоро сдохну, ему станет стыдно, и он тогда решит утешить свою совесть.
— Не говори так.
— С чего бы?
— Я… расстраиваюсь.
Грач глаза закатывает: мол, девчонки!.. Только и знают, что ныть по всякой ерунде. Но про свою смерть больше не заговаривает.
Так мы и сидим у воды и смотрим друг на друга через отражение. Оно рябью идёт, на огни костров откликается, и то здесь, то там мелькает серебром начищенная рыбья чешуя. Привёл с собой водяной народ самых прекрасных из слуг.
Только плеск волн звучит, и издалека, словно через пену, слышатся песни, хлопки и смех. Там шабаш, там веселье и праздник, там прыгают через пламя, лакомятся вепрем и лепёшками из цветочной пыльцы, там нет забот, и душащей тревоги нет тоже. Хоть один день в году должно быть легко быть ведьмой. Но не мой это день, не мой.
— Прости меня, — повторяю я негромко. — Я не должна была лезть, если ты не хочешь, это ведь твоё…
— Да может и выгорело бы!
— Не сердишься?
— Ты балда такая, что как на тебя сердиться?
Это он снова нос задирает. Грача за это стукнуть хочется, а в человеке столько неожиданного мальчишеского задора, что я смеюсь и краснею.
А потом всё порчу, конечно.
— Тогда, ммм, может быть…
— А?
— Ну, если ты не сердишься больше. Я там договорилась кое-о-чём…
Рассказывая, я чувствую себя кромешной дурой, княжной страны дураков. Это же надо было человеку пообещать, что я в чужой гримуар загляну! Таскать мне теперь на себе трон из костей.
У грача, кажется, от моего ума глаз дёргается.
— Так поможешь? — жалобно прошу я.
Чигирь мученически вздыхает и встряхивается:
— Ну, конечно. Как же ты без меня, дурашка?
✾ ✾ ✾
— Я был в чертогах Отца Волхвов! Я видел, как земля разбивается на части его рогами. Его голос звучал в моих ушах, его зрачки отражались в моих глазах, моё тело дрожало от его шагов, и сила его — сила его больше любой другой силы. А знаете, что он сказал мне? Знаете?!
Синевласая мавка, хихикая, зажимает рот ладошками. Старичок Боли-бошка качает своей огромной головой и тянет в рот полную горсть малины. Плачка утирает лицо вышитой скатертью и из-под узоров сверкает огромными влажными глазами.
— Он раскрыл мне тайну. Великую тайну! А знаете, какую? Знаете?!
— Как кудахтать погромче? — недовольно подсказывает хапун и морщится.
— Как лаюна подманить, — восхищается полудница. — Подманить и забрать его клад и все каменья!
— Солнце показал, солнце!
— На Красное болото путь!
А гаёвки, младшая лесная нечисть, сбиваются в стайку и щебечут по-птичьи, поглядывая на хвастуна и перемигиваясь. Чириканье их я разбираю плохо, но всё равно слышу, как одна, самая румяная, говорит другой: а недурной жених, такого и деду показать можно!
Гаёвок во всяком лесу несколько сотен, все они — птицы с девичьими лицами. Есть среди них и синицы, и выпь, и сова, и сорока. Рождаются они из птичьих яиц, на которые пролилась сила, и родителей своих не знают, а дедом кличут лешего.
Я никогда не слышала, чтобы гаёвки выходили замуж. Век гаёвки короток, да и ум недолог. Но птицам, вестимо, нравится птичье.
Чигирь тем временем весь приосанивается, расправляется. И гаркает высокомерно:
— Ха! Мелкие всё у вас тайны. А Отец Волхвов сказал мне, кто из всех детей к нему ближе!
Тут на шабаш падает такая тишина, что треск костра кажется в ней оглушающим.
Волхвы учат, что Отец Волхвов потому и зовётся так, что волхвы ему — самые родные дети. Отец принимает их в свои объятия, забирает имена и дарит взамен чарованные камни, а волхвы служат Отцу и воплощают в делах его учение. Они доносят слова Отца до простого люда, они умеют отличить правду от лжи, а доброе от дурного, потому что Отец всем им и могущественный предок, и наставник, и хранитель, и тень за их пышными плащами.
Меня тоже учили таким словам, напевным и важным. А потом я сделалась ведьмой, и теперь знаю: он отец не только Волхвам, но и всему сущему и навьему, по обе стороны. Он каждому живому и мёртвому создатель, и все мы дети ему, а волхвам — сёстры и братья.
И нет спора жарче и ожесточённее, чем спор о том, кто же из нас всех Отцу Волхвов дороже и роднее!
Что волхвы много о себе думают, ни для кого не секрет. Но и любой ведун может иногда сказать, что уж мы-то — лучше других понимаем и дороги, и суть бытия, и всё то, что Отец создал и говорил. Пока волхвы зазнаются и носы задирают, мы каждодневно касаемся сил и меняем мир так, как это Отцом позволено. Кто, как не мы, ему истинные дети?
Много в вас людского, фыркает в ответ нечисть. Много людского да маловато сил! Не потомки вы Отцу, а приёмыши. А вот мы, сколько бы не дразнили нас нечистыми, к истинным токам судеб куда ближе.
Раньше всего другого сотворил отец реки, говорят в свите водяного. А потому мы старшие и любимые!
Через что же бежать рекам, если больше ничего нет? Не бывает рек среди