Матина мнётся. В больших домах часто бывает, что все вещи не столько чьи-то, сколько общие: и платья девицы друг у друга таскают, и ленты хранят в одной шкатулочке. Даже я, пока в заимке жила, всё делила с сёстрами, хотя меня много кто и руками-то трогать остерегался. Только ленты для волос и были совсем мои, да и те лишь потому, что волосы мои колдовские, и мама их чесала, чесала, зашёптывала, уговаривала расти побыстрее, чтобы скорей отдать проклятое дитя Отцу Волхвов и забыть его навсегда.
Мне давно уже не должно быть больно, я знаю.
— Сынок, ты принеси тот камушек… госпожа ведьма, это ведь сгодится? Она маленькой совсем притащила откуда-то камушек, синий-синий, так и не расставалась с ним, на полатях его прячет. Подойдёт?
— Сгодится. Возьми через тряпицу и принеси, голой рукой не касайся.
Парень кивает и выходит, а я хмурюсь. Камушек…
— Ты, — я тыкаю пальцем в очередного любопытного бездельника, который трётся у меня на пороге, — воды вон в бочку наноси чистой. А ты иди к поленнице и найди берёзовую чурку без сучков, свежую. Ладыль, встань сюда и держи свечу ровно, вот так, да, чуть полевее. И не шевелись теперь. Ясно? А ты, дед… ты проваливай отсюда. И не вздумай у меня на дворе плеваться!
Верно говорят, что людям нельзя без дела оставаться, они от этого дуреют. Теперь же все они подчиняются, и даже дышать становится легче.
— Госпожа ведьма, — это Дув окликает меня робко. — Что вы попросите за помощь?
Я огрызаюсь:
— А сколько дочь ваша стоит?
— Да как сказать, ежели в деньгах…
— Сколько есть в доме серебра, всё соберёте. Разделите на пять одинаковых чугунков, как вам понравится. Я заберу один по своему выбору.
— Это… сейчас всё сделать?
— Утром.
Затем мне приносят камушек, и я велю всем замолчать.
Камушек как камушек, не такой и синий, но на ощупь будто резной. Есть в нём то ли сила, то ли её искорка: так сразу и не поймать, но что-то едва слышно мне в пальцы бьётся, будто и не камушек это, а чудной корешок. Чигирь тоже заглядывает, кашляет важно, я хмурюсь, тороплюсь.
Она так плакала у моих дверей… просила помочь. И не то чтобы я, как ведьма, должна помогать всем, кто попросит. И не то чтобы я должна утешать или вытирать слёзы. Но я ведь обещала себе быть добрее и лучше, я обещала себе, что во мне хорошего будет больше, чем дурного. А сама так оттолкнула доверившегося мне ребёнка, что он в лес ушёл и не вернулся.
Я ставлю камушек в плошку с водой, двигаю руки Ладыля со свечой так, чтобы свет падал на воду верно.
— А ещё, сказывают, бывают клубочки такие… катятся сами, куда надобно.
Я закатываю глаза, но потом смягчаюсь:
— Клубочек годится, чтобы найти потерявшуюся вещь. А людей иначе ищут, по-другому. Вы не мешайте, не говорите под руку.
Ладыль многословно извиняется.
Свет на воде мерцает в такт ударам чужого сердца. Жатка жива, и от этого что-то внутри меня разжимается.
От берёзового полена я беру тонкую щепку, сверху на неё выжимаю из яблока сок. Вожу над водой, вышёптывая заклинание. И тогда кончик щепки становится очень тяжёлым, смотрит в сторону, и я иду туда, куда он указывает.
Ночь глухая, тёмная. Мы идём через село, мимо огородов, мимо полей. Щепка ведёт в лес, и от этого Матина садится на дорогу и ревёт, размазывая слёзы по некрасивому лицу. Мужики берут факелы, парень притаскивает ведро и черпак и показывает, как станет ими греметь.
Лес здесь старый, чуждый людям. Человечьи тропы теряются в темноте, зато звериные следы едва ли не светятся: здесь и оленьи копыта, и мягкие лапки большой кошки, и огромные, странные отпечатки кого-то неведомого, и Чигирь выдыхает и прижимается ко мне ближе:
— Нейчутка… здесь Отец Волхвов ходил. Отец Волхвов!
Я всматриваюсь в тени. Если и был здесь Отец Волхвов, то сейчас он ушёл.
Щепка указывает почти туда, куда ведёт тропинка. Мы шагаем по ней, мужики светят, парень грохочет ведром, Матина плачет и зовёт Жатку по имени. Пару раз я замечаю, как смотрят на нас из-за деревьев лесные девки, маню их пальцем, но выйти ни одна из них не желает.
Небо сереет, а Жатки всё не видно. А когда над лесом робко желтеет рассвет, щепка клюёт в землю, втыкается в неё до середины и обугливается.
— До утра только ваше колдовство, уважаемая Нейчутка?
— Нет, — глухо говорю я. — Колдовство моё до тех пор, пока силы не заберут искомое.
Тишина вокруг глухая, неверящая, и даже Матина не плачет, только смотрит на меня и забывает моргать.
А Ладыль, растеряв свои красивые слова, шепчет испуганно:
— Неужто... померла?..
✾ ✾ ✾
Никто из них меня не винит. Никто не осмелился бы меня винить, не хватит у людей духу сказать ведьме, будто она в чём-то виновата. Я стою в перекрестье взглядов, среди дикого старого леса, под едва сереющим рассветным небом, у моих ног — обугленная щепка, привязанная к человеческому сердцу. Не живёт больше то сердце. Нечего больше искать.
— Мне жаль, — тускло говорю я, ни на кого не глядя.
Люди молчат. Люди долго в такие вещи не верят. Это мне достаточно иногда одного взгляда, одного вдоха, одного прикосновения силы, чтобы признать в мёртвом мёртвого, а в умирающем умирающего, — а людей благодать бережёт от страшной правды, и люди часто всё ждут чего-то и на что-то надеются, когда нет на это совсем никаких причин.
Ладыль очень бледный и что-то бормочет, как будто пытается сложить в речь книжные слова, но они у него никак не собираются вместе. Отец Жатки как был мрачный и хмурый, так такой и остался, будто вовсе меня не услышал. Матина бледная до синевы, но ещё не плачет, не воет, не бьётся в истерике.
Третий год хожу я по дорогам, и за это время видела с лишком людского горя. Приходилось мне и провожать на ту сторону, и петь погребальную песнь, и приносить родным дурные вести. А сейчас — не могу, не справляюсь. С чужими это всё проще, чем с теми, кто просился стать твоим.
Я поднимаю взгляд на Матину, и что-то внутри меня обрывается.