— Она ко мне заходила днём, — неохотно признаюсь я и оглядываюсь: странно, что здесь нет самой Матины, что же она своей Жатке за мать? Или она где-то в других местах её ищет? — Заходила и просила взять её в ученицы, но я отказала.
— В ученицы?..
Ладыль глядит удивлённо. Я пожимаю плечами. Рано мне ещё ученицу брать, рано… но, может, по-другому об этом нужно было сказать, иначе, мягче. Поговорить, утешить. Я не обязана вовсе, ведьма — совсем не знахарка душ и не нянюшка, чтобы сопли вытирать. Но я могла бы.
А теперь девочка — сама дура, конечно, но сколько ей лет! — где-то бродит по темноте одна. Места здесь тихие, но те же присмиревшие шишиги не упустят возможности утопить потерявшегося ребёнка. А в ночном лесу, пусть и самом добром, и вовсе водятся существа куда страшнее шишиг или медведя.
— Чего искать? Сама вернётся, коли не сожрут, — снова сплёвывает дедок. — Да вы скажите, госпожа ведьма!
А я — как толкнул кто под руку — выдёргиваю у него изо рта травинку, бросаю её в дорожную пыль и растираю носком туфли. И говорю, глядя в глаза Ладылю:
— Поищем.
✾ ✾ ✾
В доме и так пахнет чужими, а теперь они вваливаются в крошечную комнатку целой толпой, только не проходят вглубь, а топчутся на пороге, как страждущие, жалующиеся на постыдную болячку. Так и мнутся в дверях, обшаривают глазами мой стол, тянут шеи, всматриваются в записи, — и хоть бы читать умели, а так только взглядами пачкают без всякого толку!
Парни помоложе побежали звать Матину или ещё кого из жаткиного дома. Ведьма согласилась помочь, настоящая ведьма! Недовольный дедок жуёт новую травинку и бурчит, что искать девочку — только зазря время тратить, но не уходит; Ладыль вежливо улыбается с порога; какая-то женщина прячет за спиной отводящий сглаз знак; мужики просто трутся в дверях и с ноги на ногу переминаются; кто-то во дворе закрепляет на заборе факелы. Всего шесть или семь человек собралось, это те, кто искали Жатку от моего дома неподалёку.
Я раздражённо сметаю со стола листы и гримуар, убираю всё в сумку под кроватью. Пихаю склянки на полки без разбора, протираю стол тряпицей, зажигаю ещё пару лучин. Чигирь сидит на табурете, нахохленный и недовольный, да так и зыркает на гостей.
— Птичка у вас, — боязливо начинает мужик, мнущий в руках шапку. — Глаза дурные…
Он, видать, здоровенький: я его видела, конечно, но по имени не знаю.
— Сам ты птичка! — гаркает Чигирь.
Мужик отшатывается, а я сердито цокаю. Нашёл тоже время, чтобы пугать людей! Обычно Чигирь при посторонних только кхекает и каркает, ручной ведьмин грач, ничего удивительного.
— Вы не обессудьте, уважаемый, — тут же вмешивается Ладыль, кланяется Чигирю, как почтенному господину, и за мужика извиняется.
И пока они там переливают из пустого в порожнее, я ставлю на пустой стол широкую миску, наливаю в неё свежей воды, бросаю поверх отражённый в зеркале свет. Выбираю в корзине красивое яблоко, наливное, всё сияющее от спелости. Катаю его в ладони, вслушиваясь, как бьётся внутри живого яблока сок.
Тут, наконец, во дворе грохочет, и праздных мужиков из домика выгоняют. Они остаются с улицы уши греть, а ко мне заходит рослый конопатый парень, старший сын Матины, а с ним и родители. Отец, Дув, хмурый и мрачный, а от Матины за много шагов веет волнением.
— Нашлась ли девочка? — спрашивает Ладыль.
— Нет её! — У Матины дрожат губы. — Нигде её нет, ни у Зявы, ни на чердаках, ни в лодочном сарае, нигде её нет! Она… госпожа ведьма, миленькая, вы…
И она бухается на колени и тянет ко мне руки.
— Встаньте, — говорю я сурово.
Матина поднимается.
— Госпожа ведьма, — голос её дрожит, — миленькая вы наша, вы посмотрите, я прошу вас, посмотрите, мы везде искали, но Жатонька… она в лес могла уйти, Жатонька моя. А в лесу…
И Матина снова вся содрогается. Она так переживает, что растеряла всю свою красоту, и живую, и наведённую, лицо бледное и костлявое, глаза лихорадочные. Легко поверить, будто она за дитя своё беспокоится. Только я-то помню, что Жатке она не мама, а «эта».
— С чего бы ребёнку ночью в лес бежать?
— Она у меня… — Матина оглядывается беспомощно и облизывает губы. — Жатонька, она… Мы с ней… Она…
— Побыстрее.
И Матина сдаётся:
— Ей сны снились.
Не этого я ожидаю. Я-то про другое знаю: про разницу между своими детьми и приёмными, про высылку в город, про обиды и слёзы, — но никак не про сны.
— Сны?
— Разные, она рассказывала, а там всё лес, глаза, нечисть, ветки, словно рога… Её и Ляда смотрела по лету, но сказала, что в снах ничего дурного нет. А Жата говорила, лес её зовёт, что лес ей дом, что с нами ей плохо. И так на лес смотрела… как приручённые волки смотрят! Я уж решила, на зиму её в город, и научится чему, и… и от леса подальше.
— Ко мне почему не пришли?
— Подумали, чего уж там…
Наведённые сны? Но кому бы понадобилось сны наводить — ребёнку? Это не так чтобы очень сложно, но всё равно не та вещь, что станешь делать безо всякого проку. Да и нет в селе ни одной ведьмы, кроме меня, и в одинцах в округе всё только простые люди.
А если не сны, так что? Люди тоже, бывает, лесом очаровываются, маленьким детям лес часто кажется сказочным, волшебным, полным чего-то удивительного. Но к девяти-то годам любой ребёнок знает, как много в лесу опасного. Нельзя жить человечью жизнь и ни разу не увидеть, что лес может сделать с человеком, и как это бывает страшно.
Впрочем, неважно всё это сейчас. Боится Жатка или не боится, и что ей там снится и почему, — это всё потом можно решить, позже. Сейчас же нужно сделать так, чтобы девочка вернулась домой, и чтобы мои закрытое сердце и чёрствость не сломали маленькую жизнь.
— Мне нужна её личная вещь, — строго говорю я, и суета в доме, наконец, укладывается. — Что-то, что принадлежит