— Стружка из корня синюшки, — послушно говорит Чигирь, и принимается снова ходить вдоль стола, читая на память: — по весу на две почки… одна ягода вороньего глаза… красухи пять капель… вереск…
Я поправляю лучины и берусь за весы. Две почки — это крошечный вес, как восемь или девять зерён полбы. Но весы у Ляды — на загляденье, их она привезла из какого-то далёкого города, а купила у мастера-ведуна. Я взвешиваю стружку, стараясь не дышать на весы лишний раз.
— Корень синюшки на две почки весом, — нудит Чигирь, шагая по столу, и я на него цыкаю, чтобы не мешался. Он перелетает на табурет, и я, наконец, справляюсь со взвешиванием и засыпаю стружку в ступку. — Один вороний глаз, пять капель красухи, вереск…
Что вороний глаз, что красуха — страшная отрава. Люди, бывает, путают вороний глаз с черникой, и достаточно всего нескольких ягод, чтобы остановить слабое человеческое сердце. От красухи тоже легко умереть, особенно детям; иногда достаточно потрогать листья, а потом коснуться лица, чтобы навсегда ослепнуть.
Мы же сейчас готовим такое, что людям к этому снадобью лучше вовсе не подходить.
— Один вороний глаз, — устало говорю я.
И Чигирь продолжает с готовностью:
— Вытяжка красухи, пятнадцать капель.
— Раз, два…
— Вереска листья, половина ложки, липы четыре соцветия, одна шишка хмеля…
— Да что ж ты под руку мне говоришь! Восемь, девять…
Я снова сдуваю волосы с лица и тревожно гляжу за дверь. Ночь темна и непроглядна, работы мне осталось — всего ничего. Мы же успеем, правда? Мы же успеем?
✾ ✾ ✾
Ночной лес тих особой, ненастоящей тишиной, в которой отсутствие звуков — не отсутствие на самом деле, но предвкушение. В таком лесу даже я, ведьма, ощущаю себя чужестранкой. Склянку с зельем я обмотала тряпицей и положила в сумку, вместе с кое-как надёрганными с полок снадобьями и всеми теми вещами, с которыми обычно охочусь на дурную нечисть; за пояс у меня заправлена серебряная спица, а в руках зачарованная щепка, которая указывает куда-то вглубь и немного в сторону.
— Не сходи с тропы пока, — встревоженно советует Чигирь. — Это старый лес, дикий.
Я и без него знаю. Люди верят, будто путать в лесу может одна только нечисть, но это неправда: бывают леса, которые так полны сил, что никакая нечисть не нужна, чтобы в них заблудиться. Там, обернувшись назад, можно возвратиться совсем не туда, откуда пришёл.
Дороги устроены так же, но если живёшь дорогами, ты никогда и не пытаешься пройти ими обратно. Я, бывало, и через леса ходила так, как хожу по дорогам — не оглядываясь; но сейчас мне хотелось бы всё-таки иметь возможность вернуться.
Пока же указанное щепкой направление в общем совпадает с тропой, и я шагаю по ней, почти не смотря под ноги, как могу быстро.
Ночь густая, тёмная. Я не знаю, сколько у нас времени, и могу лишь надеяться, что его достаточно. Чигирь то сидит на плече, то взлетает, во что-то всматривается. Из подлеска на нас смотрят иногда, не мигая, цветные глаза, но я не пытаюсь даже теперь никого окликнуть.
Что за дело им, жителям этого леса, до чужой девочки-подменыша? Хотели бы — забрали к себе ещё тогда, пять лет назад. Не захотели.
Решили, может быть, что слишком много в ней человечьего…
Я шепчу короткий заговор, чтобы ноги лесли меня легче. И довольно скоро, когда небо ещё даже не начинает светлеть, щепка разворачивается в сторону, дёргается в руках, и на каждый мой новый шаг реагирует чутко.
Близко. Она совсем близко. Она жива; она, наверное, ужасно напугана. И пусть девочка сама совершила огромную глупость, это ведь не значит, что она не достойна помощи?
Мне бы хотелось, чтобы кто-то помог мне, когда я была потеряна и несчастна. Мне повезло встретить тогда Чигиря, — и теперь у меня внутри достаточно силы и воли, чтобы подать руку кому-то другому.
Я вешаю на дерево шнурок и сплетённый из сил знак, чтобы найти потом, где сошла с тропы. И снова, и снова, и ещё — лес здесь не прозрачный, но и не слишком пышный, легко как идти, так и потеряться. К счастью, девочка не стала отходить далеко, и совсем скоро я её вижу.
Хотя, если честнее, сперва я не понимаю, что именно вижу.
У ручья сидит, одетая в выпачканное платье, сгорбленная странная фигурка: волосы — всё равно что гнездо, а все черты плывут, пузырятся, будто существо никак не может определиться, как ему выглядеть. Силы то бьют по глазам светом, то совершенно гаснут, кожа идёт волнами и дрожит, и всё тело трясётся, словно в лихорадке. Вот вдруг из волос выглядывают рысьи уши, а затем сразу пропадают, зато из плеч бьют в землю перья, цветные птичья перья, рыже-бурые вперемешку с белыми, синими, жёлтыми.
У ног существа — стеклянное крошево.
— Жатка, — зову я осторожно.
Пусть она и не Жатка на самом деле, — я не уверена, что она сама это понимает.
— Жатка, как ты здесь? Ты помнишь меня? Меня зовут Нейчутка, я ведьма, я зимую в вашем селе…
Она оборачивается с той странной текучей резкостью, какая бывает только у нечисти.
Лицо её я и узнаю, и не узнаю одновременно. Глаза разные: один голубой, другой кроваво-красный, на щеках то ли чешуя, то ли блики звёздного света. Две половины крови в ней ссорятся между собой.
— Всё будет хорошо, — обещаю я. — Ты зря выпила снадобье, оно сделало тебе плохо. Но я сварила противоядие, тебе это поможет. Ты понимаешь меня?
— Да, — негромко отвечает Жатка.
Я понимаю её только по движениям губ, такой странный у неё теперь голос.
— Выпей, — я вынимаю из сумки склянку и разворачиваю тряпки. — Нужно всё до дна…
Я не замечаю её движения, а в руках вдруг лёгкость, — Жатка припадает к горлышку бутылки. Глоток, глоток…
Я знаю, что должно быть теперь. Если мы всё придумали верно, та сила, которой её распирает, должна улечься и стихнуть. Погаснет мерцающая кожа, не станет ни перьев, ни рысьих ушей, и человеческое выйдет наружу, и кровь её найдёт с собой мир, чтобы девочка смогла решить сама, кем и как ей быть дальше.
Я смотрю на неё с жадностью. Но происходит совсем другое.
Она вдруг воет, воет страшно,