Наверное, самая готическая триллерная история любви, кстати говоря, подлинная, — легко будет вами угадана.
— Бонни и Клайд?
— Конечно. Дело в том, что в банде Бонни и Клайда более или менее все спали со всеми. Клайд был гомосексуалистом, Бонни — нимфоманкой с садическими наклонностями, и первый секс Бонни и Клайда случился едва ли не перед самой их гибелью. А в этой банде всех связывают отношения weird love. Там еще есть брат Клайда, который тоже влюблен в Бонни, — дикий многоугольник. И самое страшное, что в этой банде похоть замешена на постоянном чувстве опасности, что тоже бывает. Но есть в этом и невероятная сентиментальность, потому что Бонни же его жалела за его страшный опыт. Она его любила, она пыталась его вернуть к норме. И вот эта любовь убийц причудливо выражалась в том, что все участники банды любовались собой, выстраивали сюжет, будучи при этом очень невежественными, полуграмотными людьми, и те сложные эмоции, которые они испытывали, мучительно искали выражения. И Бонни писала стихи. «Стихи на случай сохранились, я их имею, вот они». Она эти стишки отсылала во все газеты городков, где они, так сказать, гастролировали. Кто-нибудь знаком с детскими песнями, анкетами, с образцами детского самодеятельного творчества? Именно эти сентиментальные стишки убийцы придают истории настоящий готический характер. Если бы она не писала стихи, если бы она была просто скучным монстром, это было бы неинтересно. Но это трогательно, как коллекция фантиков от жвачки, которую собирает маньяк. Жвачки отобраны у детей, и он коллекционирует таким образом свои воспоминания.
Как видим, готическая эмоция почти всегда скрещенная, двойная, и чаще всего это смесь любви и брезгливости, умиления и ненависти, влечения и омерзения. И наиболее наглядное выражение готической эмоции — это семья вампиров за одним столом. Они все уже заражены, и их сплачивает общее уродство. Здесь возникает ключевой вопрос готического произведения: что вообще сплачивает людей ? В свое время Владимир Сорокин, автор нескольких довольно готических произведений, сказал: я однажды задумался, что объединяет всех людей, и нашел только один параметр — они все гадят. Испражняются. Конечно, такой подход к человеку — вариант довольно низменный, и я бы сказал, что он изобличает скорее Сорокина, нежели человеческую природу, потому что людей-то, вообще говоря, сплачивает другое. Но каков готический ответ? Просвещение предполагает, что человек добр; романтизм предполагает, что человек силен; готика предполагает, что человек ненадежен. Наверное, точнее всего сформулировать это так: не обязательно хорош, не всегда плох, но именно ненадежен. Как герой, как партнер, как объект описания. Поэтому, к сожалению, если у вас сформировалось хорошее отношение к человеку, мало шансов, что вы напишете высокую готику. Тут хороший пример — Горький, чьим зрелым и поздним творчеством я много занимался. Горький написал, вероятно, самый отвратительный (хотя художественно замечательный) рассказ в русской литературе — «Сторож»: эта дикая порнография перепечатывалась в самое кондовое советское время. Горький был глубоко советским явлением даже тогда, когда колебался и проявлял так называемый абстрактный гуманизм: на самом деле он не любил человека и не верил в него. Он все время провозглашал любовь к человеку вообще именно потому, что человек конкретный ему в лучшем случае безразличен, а в худшем омерзителен. И чувство омерзения к человеку пронизывает его самый грустный рассказ, а именно «Страсти-мордасти». Вот уж подлинно страсти. Готическая эмоция там особенно отчетлива: там больной, но очень умный и хорошенький мальчик, у него ноги отнялись, а мать у него проститутка и сифилитичка. Ей 18 лет было, когда она его родила, а сейчас ей 27. Она была очень хорошенькая. И, кстати, когда она главному герою предлагает за его доброту к мальчику какую-то отплату, — она может ему предложить только свою, так сказать, мерзкую плоть. Это очень страшный эпизод, проявление униженной благодарности от сгнившего полутрупа. Я бы хотел вас всех предупредить, что если вы надеетесь написать хороший триллер, сохраняя при этом душевное здоровье, — ребята, это напрасная иллюзия. Мы не можем рассчитывать на доброе отношение к людям, если глубоко продумаем готическое понятие о человеке.
Думаю, лучше всего это понимание человека — тоже смешанное, скрещенное, — выражено у Варлама Шаламова в рассказе «Прокаженные». Там описана любовь прокаженных в лагере, я никому не пожелаю читать этот рассказ и не даю его обычно студентам в качестве обязательного чтения, но продвинутый студент обязан через это продраться.
Прокаженные выбрали место, выгородили ложе, набросали на него одеял, матрасов, загородились бревнами от мира, конвоя, больницы, лепрозория и прожили вместе, как муж и жена, несколько дней, три дня, кажется.
На третий день и сыскные люди, и сыскные собаки охраны нашли прокаженных. Я тоже шел в этой группе, чуть согнувшись, по высокому подвалу больницы. Фундамент там был очень высокий. Разобрали бревна. В глубине, не вставая, лежали обнаженные оба прокаженных. Изуродованные темные руки Федоренко обнимали белое блестящее тело Лещинской. Оба были пьяны.
Их закрыли одеялами и унесли в одну из камер, не разлучая больше.
Я понимаю, что это несколько чересчур даже для Шаламова. Но если ад, так ад. И странно, что в этом диком тексте, помимо ужаса и омерзения, чувствуется еще и странная гордость за человека. Когда он достигает дна, то есть своеобразного совершенства, он вызывает у Шаламова гордость. Все остальное кажется ему компромиссом,