Дома в холодильнике ждет торт, и на этот раз дети не торопятся задувать свечи. Сорок один. Я никогда не задумывался о возрасте, не осознавал его, пока не встретил Изабель.
А теперь она стоит рядом, смеется с моими детьми, и в ней столько жизни, молодости и возможностей.
Только поздно вечером, когда дети уже в постелях, а квартира наконец погружается в тишину, появляется возможность сказать то, что не давало покоя весь день.
Изабель сидит на краю кухонного стола. Ее темные глаза непроницаемы, черты лица спокойны, как гладь нетронутого озера. Меня всегда завораживала ее грациозная сдержанность. Думаю, это первое, что бросилось в глаза, когда Конни представила меня новой подруге, еще до того, как заметил ее красоту. Хотелось узнать, что скрывается за этим спокойствием.
Я встаю между ее ног, обнимая за талию.
— Прости за то, как он с тобой разговаривал.
— Хей, — шепчет она.
Ее пальцы скользят в мои волосы, кожа прохладная на ощупь.
— Прости за сегодня, — повторяю я. — Прости, что пришлось это выслушать... И прости, что все не так просто.
— Ты не виноват в отношении твоего отца, — говорит она.
— Возможно. Но то, что ты оказалась на его пути, моя вина, — я делаю глубокий вдох. Она пахнет домом, теплом.
— Рано или поздно я бы с ним встретилась. Ну... может быть, — ее пальцы вплетаются в волосы у меня на затылке, играя с прядями. — С днем рождения, Алек.
Я прижимаю лоб к ее лбу.
— Спасибо. Пусть он поскорее закончится.
— Не нравится, когда тебя поздравляют? — она приподнимает бровь. — Тогда, наверное, я отменю минет, который планировала сделать перед сном.
Черт.
— Если ты уже потратила столько сил на планирование...
— О да, это было невероятно сложно.
— М-м-м. Тогда я согласен.
— Ты очень великодушен, — дразнит она.
— Это мое второе имя.
Ее пальцы скользят под воротник моей накрахмаленной рубашки.
— Но только если это не помешает твоему режиму сна, старичок.
Я стону.
— Не начинай.
— Хм. Потому что не сможешь угнаться?
Я резко сжимаю ее талию в качестве предупреждения.
— Угонюсь. Сколько бы мне ни было, я все равно буду хотеть тебя.
Но ты, возможно, не захочешь меня.
Она прижимается к моей щеке, глубоко вдыхая. Я чувствую, как ее тело расслабляется в моих руках, тает. Это лучшее ощущение.
Я провожу рукой по ее волосам.
— Но, милая, если без шуток, я и правда староват.
Изабель отстраняется.
— Сорок один еще не старость.
— Нет. Но если сравнивать с тобой, очень даже.
Изабель хмурится.
— Пятнадцать лет — не такая уж большая разница.
— Не в сравнении с двадцатью, может быть, но это единственный выгодный ракурс, — в моем голосе горечь. — Послушай, это несправедливо по отношению к тебе. Тебе двадцать пять. Впереди годы поисков, приключений, годы, когда разбираешься в себе и в том, чего хочешь. Мое ограниченное время и двое детей в эту картину не вписываются.
В ее глазах вспыхивает вызов.
— О чем ты? Что я слишком молода?
Я качаю головой.
— Нет. Что я слишком стар.
Она начинает отрицательно мотать головой еще до того, как я заканчиваю фразу, и отодвигается.
— То есть я не слишком молода для секса, но слишком молода для серьезных отношений?
Грубость ее слов заставляет меня стиснуть зубы.
— Нет, но подумай, милая. Серьезно подумай. Как бы ты представила меня своей семье? Как бы реагировала на бесконечные вопросы, комментарии, намеки? И хочешь ли ты быть мачехой? Потому что я иду в комплекте. Знаю, что тебе нравятся дети, ты лучшая няня, которую они когда-либо имели, и я готов вечно наблюдать, как ты с ними общаешься... но няня может уйти. Мачеха же нет, не так просто. А тебе двадцать пять.
Она хмурится.
— Не говори, что для меня будет лучше.
— Но это правда, — говорю я. — Это ты будешь жертвовать. Я не могу уехать из Нью-Йорка, не могу бросить «Контрон», не могу оставить детей.
— Почему это проблема? — голос напряжен, как струна перед разрывом. — Объясни мне. Почему?
Как она может не видеть? Для меня это очевидно с самого начала. Изабель моя... но не навсегда. Как бы мучительно ни было представить, что она уйдет.
— Ты хочешь детей. Сама говорила об этом, и конечно хочешь. Ты будешь потрясающей матерью. Допустим, через пять лет. Не раньше. Тебе будет тридцать... а мне сорок шесть. Пятьдесят шесть, когда им исполнится десять, и шестьдесят шесть, когда будет двадцать.
Ее ладони упираются мне в грудь.
— Я тоже умею считать. Думаешь, не прокручивала эти цифры в голове?
— Уверен, что прокручивала. Но проживать ведь совсем другое, — я снова качаю головой, вспоминая слова отца.
Он не единственный, кто будет так думать. Охотница за деньгами. Трофейная жена. Не может быть по любви. Женился на няне.
Эти ярлыки будут преследовать ее везде, куда бы мы ни пошли.
А она выше этого. Настолько выше, что сама мысль о том, что кто-то посмеет подумать о ней плохое из-за меня, режет, как нож.
Изабель снова толкает меня, и я отступаю. Она спрыгивает со стола, скрещивая руки на груди.
— Это из-за того, что сказал сегодня твой отец?
— Совсем нет.
— Врешь, — ее голос дрожит. — Я слышала ваш разговор в кабинете. Как он говорил... что мне нужны только твои деньги, статус или эта квартира. Как будто все, чего я хочу — это красивые безделушки.
— Он мудак, — резко говорю я. — Не слушай его.
— Но ты думаешь так же, да?
— Конечно нет. В тебе нет ни капли меркантильности, да и даже если бы была, какая разница? Стань ты моей, я бы осыпал тебя подарками, пока сама не попросила остановиться.
Ее глаза расширяются.
— Но ты боишься, что другие так подумают. В этом дело? Тебя пугает, что скажут мамочки из «Сент-Реджиса», гости благотворительных вечеров? Что подумает Конни? Заголовки в газетах: «Гендиректор «Контрон» спит с няней»? — она отступает. — Ты тоже повелся на этот дешевый сценарий?
Я делаю шаг вперед, сжимаю ее плечи. Взгляд Изабель встречается с моим, и я ненавижу блеск в ее глазах.
— Слушай, — говорю я. — Мне плевать, что подумают другие. Раньше да, много лет это имело значение. Но если я чему-то научился, так тому, что слушать каждого бессмысленно. Это просто шум. Ничто по сравнению с правдой, которую знаем мы.
— Тогда зачем ты об этом заговорил? — ее голос срывается. — Почему это беспокоит?
— Потому что тебе будет больно. Придется терпеть их