Макс Планк находил правильным решение Эйнштейна и написал ему, что это единственный способ действий, позволяющий сохранить дружеские отношения между Эйнштейном и академией.
Планк беспокоился, что академия наук затеет официальную процедуру исключения Эйнштейна, к чему призывали некоторые министры правительства. “Хотя в политических вопросах нас с Эйнштейном разделяет глубокая пропасть, – писал Планк секретарю академии, – я со своей стороны абсолютно уверен, что в грядущей истории он будет считаться одной из самых ярких звезд, когда‐либо сиявших в академии” [316].
Академия между тем продолжала осуждать своего самого известного члена. Нацисты были в ярости из‐за того, что Эйнштейн опередил их, и ожидали от академии таких действий, которые удовлетворили бы их жажду мести. В итоге появилось заявление от имени академии наук, в котором Эйнштейн обвинялся в “разжигании ненависти” и “агитационной деятельности за рубежом”. В конце заявления отмечалось, что не стоит сожалеть о потере такого члена.
Только один член академии осмелился возразить против такого отношения к Эйнштейну – Макс фон Лауэ, ассистент Планка и друг Эйнштейна с тех давних пор, когда фон Лауэ посетил его в Берне в 1907 году. А вот другой товарищ Эйнштейна – Фриц Габер – на заседании 6 апреля не только расценил заявление академии как справедливое, но и похвалил секретаря, ответственного за составление этого документа.
К моменту проведения заседания, на котором Эйнштейна подвергли остракизму, был принят закон, запрещавший евреям занимать должности в государственных учреждениях, в том числе в университетах [317]. У преподавателей и студентов еврейского происхождения конфисковывались академические удостоверения. Спустя месяц перед берлинской оперой, недалеко от академии наук, около сорока тысяч человек наблюдали сожжение еврейских книг на огромном костре. Под впечатлением от этих акций Эйнштейн решил отказаться от членства во всех немецких организациях, попросив фон Лауэ действовать от его имени.
Все еще отчаянно пытаясь унизить Эйнштейна, нацистские власти конфисковали его летний дом в Капуте и продали его местному муниципалитету. Первоначальный план состоял в том, чтобы использовать дом в качестве лагеря для гитлеровской молодежи, но этого не произошло из‐за нехватки средств, и в конце концов правительство использовало любимый загородный дом Эйнштейна для обучения школьных учителей.
Хотя Эйнштейн и порвал со своей родной страной, он сохранил связи с немецкими друзьями, даже с теми, кто вел себя не так благородно, как следовало бы. Планк прилагал усилия для смягчения национальной антисемитской политики, даже писал Гитлеру – хотя безрезультатно. Впрочем, по большинству вопросов Планк соглашался с распоряжениями правительства и советовал другим ученым делать то же самое, и этот конформизм резко контрастировал с действиями Эйнштейна.
“Несмотря ни на что, – писал Альберт Планку, когда происходил его разрыв с академией наук, – я счастлив, что ты, как и прежде, относишься ко мне по‐дружески и даже величайшие потрясения не омрачают наших взаимоотношений. Они сохраняются, – продолжал Эйнштейн, – в своей первозданной красоте и чистоте независимо от того, что происходит, если можно так выразиться, внизу” [318].
70
Прибыв в Бельгию, Эйнштейн снял коттедж в приморском городке Ле-Кок-сюр-Мер. У него были большие планы: в конце мая 1933 года он собирался прочесть лекцию по философии науки в Оксфорде. Однако поездку пришлось отложить, поскольку ему необходимо было навестить своего младшего сына Эдуарда в Швейцарии. Эйнштейн написал своему другу Фредерику Линдеманну, который жил в Оксфорде, и спросил, нельзя ли отложить приезд на неделю, так как его гнетет мысль, что иначе он не увидит Эдуарда еще шесть недель. Он надеялся, что Линдеманн его поймет.
Домашние звали Эдуарда Тете или Тедди. Он был очень умен и сообразителен, но жизнь его сложилась непросто. В детстве Эдуард часто болел и все время проводил в кабинетах врачей и в санаториях. В какой‐то момент он заинтересовался психоанализом, особенно работами Зигмунда Фрейда, и, поступив в университет, начал изучать медицину в надежде стать психиатром.
Признаки психического заболевания развивались у него медленно, но, похоже, стали более явными после неудачного романа в университетские годы. К двадцати годам Тете помрачнел, обозлился на всех, речь его стала бессвязной. Однажды он попытался выпрыгнуть из окна, но его удержала мать. Осенью 1932 года, когда ему исполнилось двадцать два, Тете провел некоторое время в психиатрической лечебнице, расположенной недалеко от Цюриха, где лечился от шизофрении.
Пока Эйнштейн был в Бельгии, Эдуарда снова госпитализировали, поскольку за те месяцы, что он провел дома, не появилось никаких признаков улучшения. “Горе съедает Альберта, – писала Эльза подруге, – ему трудно справиться с ним, труднее, чем ему кажется. Он всегда стремился быть неуязвимым для невзгод, которые затрагивают его лично. Он и правда гораздо менее уязвим, чем другие мужчины, которых я знаю. Но это несчастье сильно по нему ударило” [319].
Эйнштейн пришел к Эдуарду в больницу, захватив с собой скрипку. Именно тогда была сделана известная фотография отца с сыном. Тете любил музыку, а когда садился за фортепиано, успокаивался, его сознание прояснялось, хотя играл он страстно. Эйнштейн с сыном часто музицировали вместе, им легче было общаться с помощью музыки, чем посредством слов. Записей их разговора, который состоялся в ту их встречу, не сохранилось, однако именно тогда Эйнштейн укрепился во мнении, что Тете унаследовал шизофрению от матери, а следовательно, эта болезнь была неизбежной, с ней “ничего нельзя было поделать” [320]. Та встреча стала последней для Эйнштейна и его младшего сына, хотя тогда ни один из них этого знать не мог.
В 1948 году умерла Милева, и Эйнштейн договорился о содержании Эдуарда в психиатрической клинике и оплатил его пребывание там. Всю жизнь Альберт чувствовал свою ответственность за состояние Эдуарда. В то же время он не хотел больше приезжать к нему в Швейцарию, а с годами даже стал избегать разговоров о нем. “Ты, наверное, уже задавался вопросом, почему я не переписываюсь с Тете, – писал он биографу. – Это связано с вытеснением, которое я не в состоянии полностью проанализировать. Но дело еще и в моей уверенности в том, что, если бы я стал больше участвовать в жизни Эдуарда, это пробудило бы в нем болезненные чувства” [321].
71
Капитан Оливер Локер-Лэмпсон был человеком острым во всех смыслах: с острым умом, одетый с иголочки, с выступающими скулами и орлиным носом. Он мог быть исключительно обаятелен, когда хотел, но у него случались частые перепады настроения. Капитан был известен как “один из тех людей, которые знают, где достать денег”