7
Фоме звонил суровый человек: «Фома Бессонов? Меня зовут Константин. Тебе нужно сегодня съездить в пансионат „Рябово“! Возьми тетради с записями, которые вел дед. Я приеду через час». – «Зачем? И кто вы?» – «Тебя хочет видеть Рита Евгеньевна, фамилия ее Раум, но, возможно, ты читал записи и там она Сапрыкина». – «Реально?! Она жива?» – «Жива и хочет с тобой говорить. Будь готов через час». – «Я живу в гостинице…» – «„Березка“, знаю я», – гавкнул в трубку и оборвал вызов Константин.
В пансионат его отвез Заруцкий-старший, тот самый псевдопоп, внушавший грешным старушкам про милость неведомого мангыса. Весь путь он молчал и хмурился, с недоверием поглядывая на пассажира.
Расположились они в просторной гостиной на втором этаже пансионата; в углах устроены два камина, обрамленные малахитом, на потолке лепнина. Стены выкрашены в светло-зеленый, цвет умиротворяющий, такой, должно быть, используют в психлечебницах. Фома сел на неудобный стул, стоявший напротив широкого кресла, в котором восседала Рита Евгеньевна Раум. Она была одета в черное платье, на плечи наброшен оранжевый шарф; платиновые волосы аккуратно убраны в хвост, открывая величественное лицо. Костя, которого все называли Христофор, исчез: поцеловал Рите сморщенную тыльную сторону ладони и был таков. Рита долго всматривалась слепыми глазами в гостя. Фома вспомнил ее – пару дней назад в парке пансионата она прошла мимо и пожелала ему вылечиться ихором.
Спрашивать о сути встречи он не торопился, просто ждал первого хода с ее стороны.
– Вот что, – сказала Рита твердо. – Борис был человеком надежным. Он согласился помогать мне с воспоминаниями, и мы что-то написали. Но это лишь часть. Мне же хочется рассказать все. Борис умер, и я очень горевала: такого собеседника еще поискать. Ты любил своего деда?
– Я не был на его похоронах, а на деньги с проданной квартиры купил вонючий драндулет, – ответил вдруг Фома и продолжил: – Дед научил меня водить и рыбачить, благодаря ему я полюбил историю, но почему-то не стал поступать на исторический и теперь страшно жалею.
– Говорлив, – заключила Рита.
– Совсем нет! – возразил Фома. – Скромный, даже робкий. Я не болтаю попусту. Сейчас вырвалось что-то. Сам не пойму, зачем так распустился.
– Счастлив в браке?
– Женился по расчету, но просчитался, – сказал Фома.
– И с работой не задалось?
– Что я тут делаю вообще?! Нужны дедовские тетради? Забирайте!
– Ты заменишь деда. Встречаемся каждый день, кроме пятницы и выходных. Христофор иногда будет просматривать, что ты там намалевал. Почерк у тебя сносный или как курица лапой?
– Ноутбук сгодится? Я быстро печатаю, – пробубнил Фома, но приготовился отказаться.
– Сойдет. Только храни копии, если пропадет – ты потеряешь работу.
– За работу платят, – сказал Фома и поднялся с неудобного стула.
Рита приподняла голову, почуяв, что гость встал, и жестом усадила его обратно. Фома подчинился.
– Плата будет. Ты поселишься в моей квартире на Соловьином Ручье. И второе – станешь получать пятьдесят тысяч еженедельно. Исчезнут записи – прощай, синекура!
Фома не знал, что такое синекура, но перспектива легких денег его охмелила.
– Пожмем руки, – сказала Рита и протянула кисть, тонкую, словно птичья лапка, – и на том подтвердим наш контракт.
Фома колебался, но все-таки ответил. Рита кивнула и пожелала начать завтра в два часа дня. Время встречи всегда будет одно и то же. Если Рите изменит здоровье, Фому предупредят.
– Разрешите вопрос, – сказал Фома перед уходом. Рита кивком дала ему разрешение. – Зачем вам мемуары? Вы же не актриса, не политик или популярная певица.
– Откуда ты знаешь? – спросила Рита и добавила: – Просто делай свою работу и не изрекай глупостей. Сверх этого я от тебя ничего не требую.
– Еще вопрос. Деду вы платили? В чем подвох вообще?! Почему я?
– Борис отказался от денег. Подвоха нет, но работа непростая. – Она взяла короткую паузу, и Фома закашлялся. Рита продолжила, перебивая проявление его недуга: – Побудь в Костугае, передохни. Ихор спасет тебя, да только его заслужить нужно. Я буду наблюдать и затем решу.
Успокоив приступ, Фома спросил:
– Что такое ихор?
– Бальзам лечебный. – Вдруг каркнула: – Уходи! Завтра, все завтра!
Константин Христофор Заруцкий ждал его внизу. Предложил подвезти до города, и Фома согласился. По радио играл старый русский рок. Фома не сдержался и все-таки спросил: «Почему вас называют Христофором?» – «После автокатастрофы я крестился и получил божье имя Христофор». – «Вы священник?» – «Не совсем». – «Я слышал вашу проповедь. Такому ведь не учат в семинариях?» Христофор нашелся и ответил, что вера и религия – вещи разные, что многим нужно прощение и все в таком духе. Высадив Фому возле гостиницы, Христофор вручил ему ключи от квартиры, записку с адресом и напоследок сообщил, что к Рите Евгеньевне придется добираться самому.
>>>
Раньше дрались с цыганскими пацанами, Фома нередко получал фингалы и однажды сломал зуб. Цыганские всегда огребали, но возвращались. Вражда длилась и грубела, но причин ее никто назвать не мог. Иногда Фоме казалось, что все они играют в какую-то старую игру, чьи правила забыты и потеряны, а новые никак не выдумываются. В игре рдели задор и боль.
Однажды игры закончились.
Кучерявый семнадцатилетний Бахти задирался, а во время танцев стал подкатывать к Свете. С ним не связывались – болтали, что сам барон его крестный и всячески того опекает. Барон служил в Афгане и Чечне, но чем он там занимался – никто не знал. Поэтому в героизм приходилось верить на слово. И Бахти прослыл главным слушателем и транслятором историй барона. В плату за лояльность барон снабдил Бахти баклажановой «шахой» и допотопным «макаровым». Оружие Бахти вынимал из кобуры регулярно, раздражая вспыльчивых пацанов.
Тогда Фома круто заболел, и дед три дня сбивал ему жар и делал компрессы. Когда температура спала, Фома встретил приятелей, поведавших ему о том,