Юля кувыркалась на паутинке, держась за железки обеими руками, но пальцы соскочили, и Юля плюхнулась на траву, больно приложившись копчиком. Тиктак подскочил к ней, взял на руки и стал успокаивать. Юля корчилась, но терпела, сдерживая слезы. Взглянула на растерянного Фому и спросила: «Дядя, а ты почему похож на зомби?» – «Ты знаешь, кто такие зомби?» – «Конечно. Я с папой вчера фильм смотрела, там зомби на людей напали. Это мертвяки. Только маме нельзя говорить. Это наш секрет с папой». – «И чем же я на него похож? На зомби твоего?» – «Он не мой. Он из земли встал и пошел живых кушать». – «По-твоему, я тоже живых кушаю?» Юлька ответила бодрым кивком и, забыв об ушибе, вернулась к подружкам. Тиктаку снова звонила Марина, он ответил и обещал скоро прийти. «А что у тебя с женой? Отношения на расстоянии?» – «Вроде того. Мы разругались, она меня презирает». – «Не слушай Юльку, у нее язык – помело. Что видит, то и говорит». – «Полезный навык. С годами он куда-то испаряется. А представь, как было бы проще всем жить?» – «Не думаю». Они посидели, слушая детский гомон, затем Тиктак увел дочку с площадки, и Фома решил все-таки зайти в столовку и перекусить.
Объезд – безымянный поселок – Октай – кара нама и армия Субэдэя – обмен обещаниями – перешеек – гостеприимный черкес – сгоревший дилижанс – пароход «Уралец»
Припорошенная сахарной пудрой степь легко поддается конским копытам, дилижанс идет быстро и за несколько дней, не встретив сопротивления ни со стороны погоды, ни со стороны советских граждан, минует Еруслан, Дергачи и Демьяс, подбирается к Уральску, но у Таскалы сворачивает. Перекрыли пути бастующие: им нечего есть, нет скота, все забирает война. Пропускать никого они не намерены.
Решено обогнуть тракт западнее, пройти по степи и уйти в места невразумительные. Нет представления, можно ли обойти. Но тонкая тропа истоптана лихим отрядом, что пробивался здесь раньше, значит куда-то да выведет. Встречают беззубую старушенцию, что совсем плохо говорит по-русски, но машет, мол, туда не надо, там живут демоны. Клим нервически хмыкает, допрашивает старуху, но та отказывается объясняться, да ей и невдомек, как это сделать. Но, говорит, городишко есть, там пожар был, оттуда она и бредет.
Лошади идут вразвалку, ржут и прядают ушами; Риго травит анекдоты, устроившись на козлах, но окна настежь, и его слышат и те, кто в карете. «На царя вашего, – вещает толстяк Риго, – покушались когда. Ну, второго Александра. И дворянин то был. Из пистона стрелял. А царя крестьянин спас. И вопрос люду – кто в царя стрелял? Ответ – дворянин! А кто спас царя? Ответ – крестьянин. И тогда народ вопрос – награда была? Ага, отвечают – крестьянин стал дворянином!» И Марек хохочет и продолжает: «Вот еще. Суд идет. Судья спрашивает – говорите последнее слово, подсудный! А тот ответ. Если я украл мильон, то ссылка из Москва в Тобольск мне? А если там украду мильон, то ворочусь в Москва?» И снова Марек Риго радуется, щеки набухают красным, а в степи начинается снег.
Дилижанс пробивается сквозь колючий пырей и типчак, которые злят лошадей, и те топчут копытами, зашибая снующих в пыли пеструшек. Ближе к ночи, когда закатное солнце заливает скудную степь лавой, на холме возникает очертание стен, а за ними кажется тихий город. Марек тянет поводья, стопоря движение, и ждет, когда Игорь и Клим посовещаются. «Водой бы запастись, снега много не натопишь, – говорит Игорь, – да и провизии – лошадей кормить. Сколько нам до Уральска тащиться еще?» – «Близко мы, обогнем, и, считай, на месте. А в городе подвох вероятен, зараза запрятана». – «Демоны?» – «Черти, если по-нашему. Духи злые». – «Дьявол, бесы – мне по барабану! В городок зайти нужно». Клим вынимает из кобуры пистолет Люгера и усаживается к Мареку; командует, чтобы ухо востро: впереди всякое допустимо. Черти не страшнее дурной пули революциониста.
Приблизившись к стенам, они почуяли гарь и копоть и внутри поселения видят покосившиеся избы, сгоревшие юрты и сараи. Конюшня пустует, зато сена заготовлено вдоволь. Местные люди копошатся у колодца, собирая скарб перед уходом. Пришельцы их не тревожат, все посматривают на человека, сидящего на земле. Ноги у него скрещены, в руках звенящий бубен. Монах сидит на тлеющих углях догорающего минарета, от самой мечети ничего не осталось. Игорь расспрашивает народ, но люди, понурив голову, проходят мимо.
Догорает закат, и на безымянный городок опускаются сумерки, тотчас переходящие в ночь.
Клим укладывает свою лапу на плечо монаху, призывая прекратить моление. «Прискорбно видеть такое зверство, – говорит шершавым голосом монах. – Сжечь святыню – тяжкий грех». – «Эй, монах, где здесь раздобыть провианта?» Монах встает, осматривает Клима, вешает бубен за спину; в одежде у него сплошная неразбериха, тканевая пестрая «капуста» разной степени потертости, через плечо перекинута сумка. «Октай, – говорит монах и складывает руки в знак уважения, – и я не монах. Я – странствующий шаман. Зачем ты привел приспешников Чойджала? Беды обрушатся на головы наши. Посмотри на храм Молодой веры – его больше нет». – «Монах, ты чего городишь?» – «Ответь мне, человек с меткой, они за тобой охотятся? Или ты их ведешь?» – «Кого – их?!» – «Не морочь мне голову! – Октай закрывает усталые глаза, проступают морщины, выдающие его истинный возраст, близкий к двум земным срокам Христа. – Нет, я чувствую шорох, не твои они рабы, но заждались тебя. Кто-то поднял камень близ Улясутая и выпустил слуг кара нама [12]. Нам всем приходится терпеть эту стихию». – «Вот, гляди, утопленник обронил. – Клим протягивает маску Октаю. – Не обхитрить тебя, так отчего бы не спеть одну нам песню?» – «Маски эти ритуальные и подчиняют волю. Принесенная в жертву хилая