– Фома, ты встречал чудовищ?
– Не приходилось. А вот Тиктак с одним на пробежке столкнулся.
– А где он бегает? – спросила она, не открывая глаз.
– В лесу, неподалеку от заброшенного санатория.
Полина подскочила и взбудоражилась:
– Звони ему! Пусть приедет и расскажет!
Но Тима Табачук – почему-то именно так он был записан в контактах Фомы – не отвечал. Бросили пробовать после шестой попытки. Поля раскраснелась и вдруг спросила:
– Если бы Света вернулась с того света, ты бы снова был с ней?
– Помню такой сериал, там инвалидка прикидывалась провидицей, – посмеялся Фома и кашлянул.
– Не виляй, Бессонов! Да или нет?! Никакой мистики и сложных расчетов!
Звонком заиграла сороковая симфония Моцарта. Полина выглянула в окно – притащился Аркаша и ломал кнопку звонка. Герда забралась в будку, потому что снова накрапывало.
– Упрямый, – сказал Фома и вернулся к вопросу. – Я бы не стал встречаться с зомби. И привидения не возбуждают. Они бесплотные, их за жопу не схватить.
– Вывернулся, засранец!
Фома зевнул, глаза слипались. Он сверился с часами – почти полночь – и спросил прямо:
– Что ты видела, Полина?
Она съежилась на диване и уложила голову Фоме на колени. Вспоминала вслух подробности и ощущения, по зернышку перебрала события праздничного вечера, и дрожь захватывала ее тело. «Отступая, эта мразь проговорила – „дитя“», – вспомнила Полина и заплакала.
Молчали, пока Полина не смахнула последнюю слезу. Потом она потребовала честности и спросила:
– Ты сжег того цыганенка в машине из-за Светы?! Так сильно ее любил?!
– Не знал я, что в салоне спит пацан! Клянусь! – К его глотке из замшелых пещер потянулся кашель, и понадобилось усилие, чтобы загнать его обратно.
– Порядок?
Он показал большой палец, бросил в рот мятный леденец и тут же его разгрыз. Отдышавшись, сказал:
– Расспрошу у Хариты про этого бледного урода.
– Дурак?! Обряд жертвоприношения – это не утренник! О таком кому попало не треплются! Там был одноглазый дед, он предложил мне сыграть в чатурангу.
– Что это?
– Древние шахматы! Не суть! Дед – копия бога Одина: всех палит и не болтает! Нужно его раскрутить!
– Если он с ними заодно?
– Вряд ли. Интуиция. – Полина ткнула указательным пальцем в свой висок и протянула ладонь для рукопожатия: – Пойдем к деду завтра! По рукам?
– Откуда у тебя арбалет? – спросил Фома.
– Три года занималась, есть медаль за третье место – область. Еще три первых по гребле! И золото за первенство по карате.
– Врешь ты все! – усмехнулся он и сжал ее крепкую руку.
– По гребле точно есть, – наконец-то улыбнулась она.
Полина предложила Фоме остаться до утра, кинет тюфяк, постелет на полу – он с подогревом. Ему некуда торопиться, жена далеко. О Милане Фома болтать отказался, заявив лишь, что брак – от слова «бракованное» и что нельзя так обзывать нечто, обязанное продержаться дольше чем два с половиной года. Но ведь по расчету? И да и нет! Сложно. Ох, великий мыслитель! Застелила – падай!
Они засыпали под оперу «Кармен». «Старые фильмы я ненавижу, – говорила Полина, – а все от них прутся! Типа Куросава, Бунюэль, Дрейер и прочее – брр, тоска. Я уверена, что у многих это поза, способ казаться умнее, чем ты есть. А если ты вдумчиво читаешь по двадцать книг в год, но не видел ни разу в жизни Тарковского, то что же – ты вроде как недокультурен?! Пока я дремала над „Солярисом“, могла прочитать Лема и пару рассказов Элис Монро».
Сражаясь с накатывающим сном, Фома все-таки спросил: «Как тебя угораздило связаться с такой паршивой овцой, как Аркаша?» – «Р-р, не вспоминай – тошнит». – «Чем он мог зацепить?» – «Ничем. Просто я одинока. Сварливый, несносный дикобраз, с которым невозможно контактировать – уколешься. Аркаше по барабану, он укурок и алкаш, у него вечная анестезия. Так случайно и срослось. Знаешь, Фома, очень трудно осознавать одиночество. – И следом: – Одиночество, говаривал Фридрих Шпильгаген, как запах трупной лилии: приятно, но одурманивает и со временем станет губительным даже для терминатора». – «Лучше быть одиноким, чем сношаться с кем попало. Омар Хайам», – пробубнил Фома и отвернулся к стенке: цыганские страсти ему надоели.
Полина спустилась с дивана и юркнула к Фоме под одеяло. Если бы не теплый пол, они бы вмиг задубели. Она обняла его со спины и уткнулась в плечо; возбуждение, подкатившее к Фоме, тут же исчезло: алкоголь и усталость взяли верх. Полина тоже не намекала и не флиртовала. Скоро сработал таймер, «Кармен» и вся иллюминация погасли, в комнате стало темно и тихо. Он ощущал ее безмятежное дыхание: Поля уснула.
Семейный отряд – предательство – воскрешение кота – бразильское племя – холодное прощание – фрукт на память – затянувшийся ужин
Пароход тарахтит и взбирается вверх по реке, вспарывая носом теплый ночной туман. В кают-компании собрание, но братцев нет – снуют по палубе. Связанный Серик Санжаров елозит на стуле с кляпом во рту. Омиргуль сожалеет, что пришлось применить силу, а убитый кочегар трагически попал под руку брату.
«Братья его связали, – рассказывает Омиргуль об отце, – и сунули в мой гроб, который сам он и смастерил». Патрик отмалчивается, а девушка старается поймать его взгляд и грустнеет, если парень отворачивается. Игорь хмыкает и ворчит, что ненормально это, когда мертвяки по дорогам живых бродят. А если на фронте трупы вставать начнут? И подымутся, заверяет Омиргуль, грядет Судный день! Но приближается он постепенно, ступает по Земле на тихих кошачьих лапах.
Рассказывает. Они с братьями ушли в партизаны против Советов. Отряд их промышлял на юге в пользу Добровольческой армии: взрывал склады и мосты, сооружал засады батальонам. Однажды Омиргуль единолично навела огонь на вражескую батарею, предельно рискуя жизнью. Когда брата ранили, они отправились к отцу, в одиночестве впитывавшему пропаганду новой власти. Омиргуль сглупила, ввязавшись с отцом в горячий спор о состоянии военных дел. В пылу она проговорилась об убийствах и вредительстве, какие они с братьями нанесли красным. Отец взбеленился и прогнал детей в конюшню, где томилась от безделья соловая кобыла.
Спустя три дня перед их отбытием явился отец, с которым они совсем не разговаривали, а только переглядывались в надежде, что кто-нибудь первым шагнет навстречу. Серик Санжаров повинился, обнял детей своих и позвал к столу, заставленному кушаньями и чистым самогоном, а не